Тебе,
освистанная,
осмеянная батареями,
тебе,
изъязвленная злословием штыков,
восторженно возношу
над руганью реемой
оды торжественное
«О»!
О, звериная!
О, детская!
О, копеечная!
О, великая!
Каким названьем тебя ещё звали?
Как обернешься ещё, двуликая?
Стройной постройкой,
грудой развалин?
Машинисту,
пылью угля овеянному,
шахтёру, пробивающему толщи руд,
кадишь,
кадишь благоговейно,
славишь человечий труд.
А завтра
Блаженный *
стропила соборовы
тщетно возносит, пощаду моля,
твоих шестидюймовок тупорылые боровы
взрывают тысячелетия Кремля.
«Слава». *
Хрипит в предсмертном рейсе.
Визг сирен придушенно тонок.
Ты шлешь моряков
на тонущий крейсер,
туда,
где забытый
мяукал котенок.
А после!
Пьяной толпой орала.
Ус залихватский закручен в форсе.
Прикладами гонишь седых адмиралов
вниз головой
с моста в Гельсингфорсе.
Вчерашние раны лижет и лижет,
и снова вижу вскрытые вены я.
Тебе обывательское
- о, будь ты проклята трижды! -
и моё,
поэтово
- о, четырежды славься, благословенная! -
В. Маяковский еще задолго до Октябрьской революции жаждал великих общественных потрясений. Поэт-бунтарь яростно ненавидел окружающий его буржуазный мещанский быт. Примкнув к большевикам, Маяковский полностью поддержал их стремление к полному уничтожению старого мира. Его перу принадлежит немало стихотворений, прославляющих революцию. В 1918 г. он посвятил этому грандиозному событию произведение «Ода революции».
Маяковский в своем творчестве всегда стремился к максимальной правдивости. Он не выносил недомолвок и замалчивания фактов. Поэтому его произведения звучали слишком резко даже для убежденных революционеров. Официально одобряемой была идеализация победы коммунизма. Об ужасах и зверствах революции предпочитали не упоминать. Поэтому стихотворение Маяковского выделяется на общем фоне возносимых похвал.
Естественно, поэт также начинает свою «Оду» с «торжественного «О»». Но при этом он дает революции свои, не укладывающиеся в установленные рамки определения: «звериная», «детская», «копеечная». За этими словами скрываются убийства, насилие, грабежи и голод. Маяковский сразу же окрестил революцию «двуликой». Он видит, что вместе с победой нового справедливого общества («стройная постройка»), она принесла стране разруху («груда развалин»).
Маяковский не был, в отличие от многих фанатиков революции, палачом и садистом. Его резкие высказывания в поддержку насилия (например, в «Левом марше») были всего лишь поэтическим преувеличением, мощным средством эмоционального воздействия. Обладая чуткой и отзывчивой душой, Маяковский по-своему жалел тех, кто был сметен революционным вихрем. Поэтому вместе с победившими «машинистом» и «шахтером» он упоминает о мольбах собора Василия Блаженного. Неприкрытая боль чувствуется в описании жестокой расправы «пьяной толпы» над «седыми адмиралами». Во имя революции действительно совершались страшные преступления, которым нет оправдания. Причем чаще всего невинные люди становились жертвами тех, кто имел весьма отдаленное понятие о политике.
Автор не забывает сказать и о «вскрытых венах» людей, которые не смогли принять или пережить происходящие перемены. С этими потерями также нельзя не считаться. Маяковский считает закономерным и естественным, что в адрес революции раздается «О, будь ты трижды проклята!». Сам поэт, беспристрастно рассматривая все положительные и отрицательные моменты, выносит свой вердикт революции: «Четырежды славься, благословенная!».
В «Оде революции» Маяковский, безусловно, прославляет победу большевиков. Но при этом он не закрывает глаза на те беды, которые революция принесла России. Создание подобного произведения в 1930-е гг. по меньшей мере могло бы вызвать подозрения со стороны власти.
«О, четырежды славься!» - такими словами В. Маяковский встретил Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Он был убежден, что революция и поэзия были нужны друг другу.
Маяковский искал духовную опору. «Я в Ленине мира веру славлю и веру мою», - сказал он после Октября.
«Моя революция» - это принятие идеалов свободы и демократии. Однако скоро поэт увидел, как они отражаются на всех этапах управления власти. Появилась сатира, злое осмеяние коммунистов-заседателей.
Ведущим пафосом в поэзии Маяковского становится тема отрицания. В стихотворении 1917 года «Братья писатели» поэт призывает товарищей по цеху не пустословить, а бороться за лучшее будущее:
Если
такие как вы,
творцы -
мне наплевать на всякое искусство.
В сентябре 1917 года В. Маяковский выступает в Москве в Политехническом музее с докладом «Большевики искусства». Вернувшись в Петроград, он пишет двустишие:
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй.
Это стихотворение стало гимном людей, борющихся за равенство. По свидетельству петроградских газет, напевая эти строки, матросы шли на штурм Зимнего дворца.
В первые революционные годы поэт на поток поставил изготовление плакатов. Любого, кто сомневался в необходимости революционного насилия, Маяковский зачисляет в разряд обывателей, противников пролетариата. Он верит, что революция поможет людям освободиться от духовной нищеты:
Я ж
С небес поэзии
бросаюсь в коммунизм,
потому что
нет мне
без него любви.
«Ода революции», написанная к первой годовщине Октября, отражает представления о революционных процессах. Поэт стремится осмыслить суть контрастов «нового мира». Самые высокие слова и уничтожительные, весомые эпитеты и самые простые подбирает Маяковский, провозглашая революцию:
О, звериная!
О, детская!
О, копеечная!
О, великая!
Он подчеркивает и нужность революции, и ее жестокость по отношению к людям, борющимся за изменение жизни:
Ты шлешь моряков
на тонущий крейсер,
туда,
где
забытый
мяукал котенок.
В конце оды поэт проклинает и в то же время славит революцию.
В стихотворении «Призыв по армии искусства» В. Маяковский призывает близких ему по взглядам футуристов поддержать революцию, «воспеть ее» в своих произведениях:
На улицы, футуристы,
Барабанщики и поэты!
Гимном пролетарской мощи явилось новое произведение 1918 года - «Левый марш». Поэт призывает к борьбе с врагами революции:
За голод,
За мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат нанятой,
стальной изливаются леевой, -
России не быть под Атлантой.
Левой!
Левой!
Левой!
Во время выступления в Доме комсомола 25 марта 1930 года Маяковский рассказал об истории создания этого стихотворения: «Мне позвонили из бывшего гвардейского экипажа и потребовали, чтобы я приехал читать стихотворение, и вот я на извозчике написал «Левый марш». Конечно, я раньше заготовил отдельные строфы, а тут только объединил адресованное к матросам».
Поэма «150 000 000», написанная в 1919 - 1021 годах, утверждала ведущую роль русского народа в социалистической революции. Ленин воспринял произведение отрицательно, видя в нем образец футуризма. Восторженное отношение сопровождается у Маяковского сатирой и руганью. Поэма, созданная «во славу множествам», сюжетно разыгрывается как «Чемпионат всемирной классовой борьбы!».
Такая упрощенная манера будет преобладать до конца жизни В. Маяковского.
В первой советской пьесе («Мистерия - Буфф») идет вовлечение зрителя в переживание грандиозности свершившихся событий. Поэт активно воздействует на зрителя.
Сегодня
Это лишь бутафорские двери,
а завтра
болью сменится театральный сор
Мы это знаем!
Мы в это верим!
Сюда, зритель!
Сюда, художник!
В условной, фантастической форме обобщается здесь гуманистический смысл революции.
«Ода революции», «Левый марш», «Мистерия-Буфф» - это первые образцы социалистического искусства Великого Октября, которые покоряют верой поэта в будущее.
Необыкновенное в его произведениях тех лет вырастает из жизни.
Маяковский пристально вслушивался в пульс своего времени и постоянно искал новые поэтические решения, которые бы соответствовали духу эпохи великих перемен. Его излюбленный приём - метафора, особенно гиперболическая, построенная на преувеличении....
Владимир Маяковский широко известен прежде всего как поэт революции. Это и не удивительно - долгое время его стихи были своеобразным манифестом советской России. Поэт жил в очень сложное время, время социальных потрясений и больших перемен в обществе....
Поэзия XX века значительно отличалась от поэзии XIX века. В XX веке сформировались различные литературно-художественные направления (символизм, акмеизм, футуризм, имажинизм). Поэты, принадлежащие к тому или иному направлению, по-разному определяли принципы...
Маяковский был больше, чем кто-либо другой, характерен для своего времени и трудно понимаем из иной эпохи. Начало поэтической деятельности Маяковского совпало с общемировоззренческим кризисом первого десятилетия XX в., с его крушением этических идеалов...
Примерный текст сочинения
В русской поэзии XX века Маяковскому принадлежит особая, исключительная роль. Он первым из поэтов XX столетия отдал свой могучий талант революционному обновлению жизни, начатому Великим Октябрем. В наши дни при диаметрально противоположной оценке этого переломного события истории видны глобальные масштабы совершенного им подвига. Слияние поэзии Маяковского с социалистической революцией свершилось, в частности, потому, что он уже до Октября обладал редкостным поэтическим талантом и участвовал в освободительной борьбе.
Эти обстоятельства сыграют огромную роль, когда придет пора зрелости - поэтической, гражданской и человеческой.
Талант поэта стремительно обретал самостоятельность. Несмотря на некоторую затемненность и абстрактность поэтической мысли, уже трагедия "Владимир Маяковский", а особенно последовавшие за ней поэмы "Облако в штанах", "Флейта-позвоночник", "Война и мир", "Человек" открывали совершенно новую страницу в истории литературы. Поэма "Облако в штанах" достигла такой масштабности и социального накала не только потому, что она содержит пророческие слова о близящейся революции, но и по самому характеру восприятия капиталистической действительности и отношения к ней поэта. Империалистическая война, по признанию Маяковского, отодвинула в сторону споры об искусстве. Поэтом целиком завладели темы социального характера. Лейтмотивом его творчества становится крик: долой буржуазную цивилизацию, враждебную самому прекрасному, что создано природой и историей, - человеку. В поэзии Маяковского все сильнее звучат трагедийные ноты не примирения, а борьбы. Как личную трагедию воспринимает поэт участь миллионов людей, которых кучка "жирных" обрекает на самоистребление.
В социалистическую литературу Маяковский входит как революционный романтик, решительно отвергнувший мир капитализма, залившего кровью планету; входит, глубоко уверенный в том, что на смену этому безумному, бесчеловечному миру уже идет мир подлинных хозяев планеты и Вселенной. "О, четырежды славься, благословенная!" - такими словами встретил Маяковский Великую Октябрьскую социалистическую революцию. С Октября 1917 года начинается новый этап в его творчестве, этап, обусловленный прежде всего изменением действительности. Резко меняется тональность стихов поэта. "Ода революции", "Левый марш", "Мистерия-Буфф" - это первые образцы социалистического искусства Великого Октября, которые захватывают своей искренностью, глубочайшей верой в будущее. Маяковский, как и прежде, романтик, но теперь это романтизм утверждения и созидания нового мира. "Необычайнейшее", почти фантастическое в его произведениях тех лет вырастает из жизни, переплавляемой революцией. В вихревые дни исторического перелома Маяковский убежденно встает в ряды первых деятелей литературы и искусства, включившихся в гигантский процесс революционного обновления жизни. Он глубоко убежден, что революция и поэзия нужны друг другу, он верит в действенность слова. Но, чтоб оно стало подлинно действенным, все должно быть перестроено: лирика и эпос, поэзия и драматургия. Ведь никогда перед художником не стояла столь огромная задача - содействовать объединению миллионов людей на основе новых социальных и нравственных принципов, принципов взаимосвязи и взаимообогащения. В этом искреннем желании непосредственно участвовать в революционном обновлении жизни и искусства во имя счастья миллионов - источник новаторства Маяковского. Тем и дорого нам творчество Маяковского, что этот поэт предпринимает поиски путей оздоровления поэзии и стремится слить свою судьбу с судьбой народа.
Маяковский сделал смелый и решительный шаг, превратив поэзию в активную участницу митингов, демонстраций, диспутов. Поэзия вышла на площади, обратилась к колоннам демонстрантов. "Улицы - наши кисти. Площади - наши палитры" - эти метафоры относятся и к слову поэта. Именно эти поиски средств безотказного воздействия поэтического слова на сознание, чувства, действия масс и составляют важнейшую черту "творческой лаборатории" Маяковского. Его слово, действительно, "полководец человечьей силы", его голос - голос эпохи. Герой поэзии Маяковского при ее сосредоточенности на судьбе народа, судьбе миллионов - это поэт, образ которого обретает личность. "Это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем" - таково "я" Маяковского в поэме "Хорошо!". Это "я" советского человека в наивысшем проявлении его убеждений и чувств. Высоко ценя активность личности, он прекрасно понимает значение революционных событий для формирования сознания, психики человека. Вот почему его послеоктябрьские поэмы почти всегда многолюдны и событийны. В поэме "Хорошо!" нашел особенно широкое применение принцип изображения советской действительности в диалектическом единстве героического и повседневного, точнее, героического в повседневном, обыденном. "Я дни беру из ряда дней, что с тыщей дней в родне. Из серой полосы деньки". "Тыщи дней" - это десять послеоктябрьских лет. И почти каждый серенький день достоин войти в историю. "Хорошо!" - поэма о любви. О любви к родине, преображенной революцией. О преданности народу, ее совершившему. И о надежде, что история, которую отныне творит народ, не будет больше безразлична к судьбе человека. Как увековечить это? Нужны новые поэтические формы. Потому-то решительно заявляет поэт:
Ни былин,
ни эпосов,
ни эпопей.
Телеграммой
Воспаленной губой
по имени - "Факт".
У Маяковского события революции и послеоктябрьской истории страны, даже самые незначительные, служат утверждению большой поэтической идеи. В поэме "Хорошо!" - это идея возникновения нового, дотоле неизвестного человечеству государства, ставшего для трудящихся подлинным отечеством. Оно еще очень молодо, отечество трудового народа. Об этом ненавязчиво напоминают вкрапленные в ткань поэмы ассоциации с юностью, молодостью. Это образ ребенка на субботнике, метафоры: земля молодости, страна-подросток, весна человечества. Такой подход к фактам действительности имел принципиальное значение. Реализм поэмы - это реализм утверждения действительного мира, прекрасного и справедливого. "Жизнь прекрасна и удивительна!" - таков лейтмотив послеоктябрьского творчества Маяковского. Но, любовно подмечая ростки нового прекрасного в жизни страны, поэт не устает напоминать и о том, что "дрянь пока что мало поредела", что еще "очень много разных мерзавцев ходят по нашей земле и вокруг". Человеческим величием, страстной убежденностью, благородством потрясает каждый стих, каждый образ последнего шедевра Маяковского, его разговора с потомками - "Во весь голос". Эта поэма - одно из самых ярких и талантливых выступлений поэта в защиту социалистической направленности творчества. Это не только разговор с потомками, но и исповедь-отчет революционного поэта перед самой высокой инстанцией - центральной контрольной комиссией коммунистического общества.
Явившись
в Це Ка Ка
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
партийных книжек.
Партийность в поэме-исповеди - это не только политический и эстетический, но и нравственный принцип, определяющий главную черту поведения художника - бескорыстие, а значит, и подлинную свободу.
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель на дом,
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего не надо.
В этих признаниях выражена твердая уверенность поэта в том, что борьба за коммунизм - высший, поистине универсальный критерий прекрасного. Очищая нравственную атмосферу от таких стимулов буржуазного мира, как корысть, карьеризм, жажда личной славы, она создает условия для полного проявления художниками своих способностей и талантов, способствующих расцвету искусства.
Все, сделанное Маяковским в искусстве, - это подвиг величайшего бескорыстия. И как бы ни была трагична личная судьба поэта, в истории всемирной литературы трудно найти пример такого удивительного соответствия между потребностями эпохи, ее характером и - личностью поэта, сущностью его таланта, как бы созданного историей для того времени, когда он жил и творил.
Глава из книги Дмитрия Быкова «Маяковский», выходящей в серии ЖЗЛ
Текст и коллаж: ГодЛитературы.РФ
«Большевики не уничтожили, а восстановили российскую империю», — уверяет темпераментный автор «Пастернака» и «Окуджавы» в своей новой книге, посвящённой третьему крупнейшему поэту XX века, — и наблюдение это довольно актуально, особенно накануне 99-летия революции февральской. Какие еще парадоксальные выводы он нам припас — мы узнаем ближе к апрелю, когда книга доберется до прилавков. А еще Дмитрий Быков уверяет, что сделал два текстологических открытия.
Текст и обложка книги предоставлены издательством «Молодая гвардия»
РЕВОЛЮЦИЯ
1
Ни один разговор о Маяковском не обойдется без ответа на вопрос: что это все-таки было, и как прикажете к этому относиться?
Было – как обычно в России: власть падает в грязь, а поднимает ее тот, кто не побрезгует. На короткой дистанции всегда выигрывает тот, у кого меньше моральных ограничений. Меньше было у большевиков.
Не сказать, чтобы они были единственными, кто предлагал понятную модель будущего. Но у них она была сформулирована радикальней и понятней, чем у прочих; они готовы были отступать от этой программы там, где этого требовала революционная тактика, и марксизм для них был не догма, а руководство к действию. В них чувствовалась уверенность людей, все себе разрешивших, а за такой уверенностью в России обычно идут все, что народ, что интеллигенция. Сначала бунтуют, потом привыкают.
Политическая система России к 1917 году не работала вообще. Можно сказать, ее не было. Власть истощила свой ресурс, разогревая всенародную истерику сначала по случаю трехсотлетия дома Романовых, а затем по поводу войны. Этот патриотический подъем и небывалая монолитность оказались искусственны и потому кратки. Уже в пятнадцатом году гипнозы закончились, а в шестнадцатом кризис стал очевиден: он был спровоцирован и военными неудачами, и неудачными назначениями в правительстве, и слухами о тотальной продажности министров и измене императрицы-немки. Распутин тоже старался: по мнению адептов, он осуществлял прямую связь между монархией и народом, а по мнению этого самого народа – втаптывал в грязь монархию. Народу совершенно ни к чему был такой полномочный представитель при дворе. Когда его убили, все ликовали.
В феврале воцарился восторг, царь отрекся – и, вопреки негодованию многих постсоветских монархистов, не отречься не мог, Временное правительство тоже не смогло предложить никакой созидательной программы, и падение его было предопределено; последний шанс удержать ситуацию испарился после того, как Керенский, испугавшись Корнилова, отрекся от союза с ним и объявил его мятежником. Тут-то почту, телеграф, мосты и банки захватили те, кто не побоялся взять ответственность. Захваты эти производились не так, как показано в фильме Эйзенштейна «Октябрь», а вообще без боя: приходили солдаты и матросы и говорили – слазь, кончилось ваше время. Так было арестовано Временное правительство, так захватывались все учреждения, а впоследствии и квартиры. Большевики действовали не как захватившие власть, а как уже имеющие ее. На их стороне было универсальное, а на деле самое простое учение – и, разумеется, им помогала всеобщая усталость от предательства, разложения и говорильни. Сгодился бы любой, кто прекратил саботаж и начал расстреливать. Собственно, с февраля все только и ждали, когда это начнется, и когда началось – многие, кажется, с облегчением вздохнули. Да и то сказать – красный террор начался не сразу, оппозиционная пресса продолжала выходить до мая 1918 года, умудрялась выживать и после. Настоящая оргия взаимного уничтожения – а по сути, самоуничтожения страны, – началась летом вместе с Гражданской войной.
Большевики не уничтожили, а восстановили российскую империю. Первыми это поняли сменовеховцы во главе с Устряловым, но потом догадались все. Иной вопрос, что ценой этого восстановления была максимальная редукция, грандиозное упрощение: при такой политической системе, какую предлагала прошлая империя, удержать огромную территорию было уже немыслимо, да и сосуществовать с такой культурой было нельзя. Культура ведь, собственно, и взорвала всю эту систему, и революция была в огромной степени ее рук делом: революция оказалась не столько социалистической, сколько футуристической. Вертикаль власти восстановилась очень быстро, и вместо монархии возникла диктатура, о которой монархия не смела и мечтать (да от монархии никто бы и не стерпел такого – нужна была новая, революционная легитимность, в точности как в 1792 году: Людовик XVI мог быть объявлен тираном и душителем (каковым отродясь не был), но таких дел, какие творил Робеспьер, он и вообразить не мог. Чтобы вертикаль справлялась, требовалось сократить территорию, избавиться от политических свобод и низвести культуру до пролетарского понимания; что и было исполнено – вне зависимости от целей, лозунгов и теорий, которые большевики обычно сочиняли задним числом.
Мертвая политическая система получила сильнейший гальванический удар и ожила. Сложность русской жизни, ее полифония оказались навеки невосстановимы, но упрощенный вариант империи, получая все более сильные удары тока, просуществовал еще 70 лет, после чего окончательно утратил жизнеспособность.
Вот и всё о русской революции, если кому интересно.
А нам интересней другое: почему эта революция так понадобилась Маяковскому – и для чего он потребовался ей? Ведь Блок ее тоже вроде как принял, хоть и увидел в ней нечто совершенно иное (возможно, был прав): стихию, возмездие, конец страшного мира… О раскаянии Блока вслух не говорилось, отречений он не писал, и пойди разбери сейчас, где там была болезнь, а где – запоздалая переоценка. Но Блок не был поднят на знамя. И Есенин не считается поэтом революции. И Пастернак, хоть он и написал «Высокую болезнь» (его пытались приватизировать, но позже и без успеха). А вот Маяковский – сам себя предложил в слуги и символы. «Революцией мобилизованный и призванный», по собственному признанию. Почему он?
Исправим сначала одну распространенную ошибку: понадобился он ей не сразу. Более того, она поначалу его осторожно отвергала. Он ей – первую советскую пьесу, в которой октябрьский переворот предстает событием не просто всемирного, но всеисторического масштаба. Он ей – тысячи плакатов РОСТА, оду революции, поэму «150 000 000». «Маяковскую галерею». Весь стиль, дизайн, лексику, интонацию, всю, так сказать, звонкую силу поэта. А она его поругивает за попытку доминировать в искусстве, и не только устами Луначарского, но и глотками РАППа, от которого тот же Луначарский вынужден Маяковского защищать. Она не распространяет его книг, которые он сам всучивает пролетариям на поэтических вечерах, не посещает его выставку. Она вырезает приветствие ему из «Печати и революции». Она шпыняет его откровенно клеветническими статьями и пытается оторвать от единомышленников. Вообще она его не любит при жизни и почти мгновенно забывает после смерти. Лиля Брик была права, когда говорила о намеренном, почти демонстративном забвении Маяковского почти сразу после его исчезновения с эстрад и газетных полос. И Сталин точно почувствовал, кого назначать «лучшим, талантливейшим»: мертвый Маяковский был безопасен, поэму «Плохо» написать не мог. Омертвевшей революции, переставшей расти, ошибаться, спорить, нужен был именно мертвый певец. В 1935 году наложили резолюцию о преступности его забвения. В 1940 году возвели пьедестал. В 1952-м соорудили деревянный макет. В 1958-м открыли памятник.
Маяковский понадобился, когда уже ничего не мог сказать, – и когда от революции осталась одна бронза: все, чего эта революция добивалась, было уничтожено либо не состоялось вовсе. Все, против чего она восставала, вернулось, уменьшившись, ухудшившись и укрепившись. Живой Маяковский не был нужен живой революции. Мертвые – они подошли друг другу отлично. И не было Луначарского, чтобы это объяснить, а Троцкому уже было не до того. Впрочем, и его убили в год открытия постамента, в той самой Мексике, которую так любил .
Он понадобился революции потому, что воплощал собою идею подчинения, наступания на горло (неважно, чужое или собственное), потому что ценил масштаб и количество, часто в ущерб качеству, потому что гулко грохотал и не переносил возражений, потому что оправдывал откровенное и прямое хамство своей нравственной тонкостью, чуткостью, застенчивостью – и применительно к поэту это срабатывало; значит, и советская власть, окончательно забронзовев, могла оправдывать свой агрессивный грохот, нежелание и неумение считаться с окружающими именно застенчивостью и чистотой. «К товарищу милел людскою лаской, к врагу вставал железа тверже». Его лозунги, его афористичность, его бесчеловечность – все пригодилось. Он получил полное и окончательное признание, ровно такое, о котором, увы, мечтал.
Что до причин, по которым она была ему так нужна, – уточним и здесь: ему нужно было другое. Он мечтал, как Блок, о конце «страшного мира», а получил его возвращение в подлатанном и упрощенном виде. Он мечтал о потопе, о новом человечестве, и в мечтах этих, надо признать, он с русской революцией как раз совпадал; но почему именно он? Да потому, что в основе его мировоззрения лежит простое требование: раз этот мир не принимает меня, пусть он погибнет. Вот я – гигантский, талантливый и бескорыстный. Вот мир, в котором господствуют тупость, жадность и похоть. Один из нас должен исчезнуть. Всякому ясно, что это должен быть не я.
Что касается отличий Маяковского дореволюционного от пореволюционного: на эту тему написано довольно много. Строже других – если брать работы последних лет – формулирует уже упоминавшийся Максим Маркасов: «Авторская самопрезентация постоянно осуществляет перемещения между полюсами персонального поэтического “я” и коллективного “мы”. В данном случае интерпретатор сталкивается не с элементарной заменой местоимений “я” на “мы”, но со специфической формой их синтеза, что является отличительной чертой поэтики Маяковского. В поэтике этого автора довольно легко вычленить следующие типы субъектного предъявления: а) маргинальное “я” раннего творчества (до 1917 г.) / маргинальное “мы” раннего творчества; б) тоталитарное “я” советской эпохи / тоталитарное “мы” советской эпохи, интегрированное в рамках революционной культуры и соцреалистической эстетики. <…> Маргинальное “я” дореволюционное и тоталитарное “я” послеоктябрьское совпадают в том, что резко не принимают все, что относится к “не-я”, это неприятие выражается в эпатирующих художественных акциях и использовании в стихотворных текстах сниженной лексики. Однако маргинальное “я” будетлянина внутренне свободно от маргинального “мы”: “адепт” имеет право передвижения – вольного выхода из “я” и возвращения в “мы”, тогда как тоталитарное советское “я” жестко подчинено диктатуре тоталитарного “мы”, постулирующего сектантство и “железный занавес”».
В переводе с диссертационного языка на биографический – не дискредитируя ни один из этих языков, поскольку всякому свой жанр, – это значит примерно следующее: ранний Маяковский был частью маргинального сообщества, которое свободен был покинуть, – зрелый Маяковский стал частью тоталитарного социума, права и обязанности которого выбрал добровольно, а исповедовал принудительно. Тут безусловно верно то, что и ранний, и поздний Маяковский обрушивается с критикой, а то и с грозными инвективами на любое «не-я»: до семнадцатого года это традиционалисты, классики, обыватели, после семнадцатого – политические враги, а также идеологические оппоненты (толстожурнальная публика, скажем, или в известные моменты РАПП). Вне агрессивного самоутверждения Маяковский действительно немыслим, и в этом он совпадал с революцией, которая и сама чаще всего определяется апофатически – через врагов. У нее проблемы с исполнением, так сказать, позитивных обещаний – построить, обеспечить, накормить, – но уничтожать она всегда пожалуйста. Иное дело, что и дореволюционный Маяковский был фанатично верен своему клану – и «стоял на глыбе слова МЫ», когда никакой глыбы уже не было; как бы советские комментаторы ни пытались оторвать его от футуризма – он был верен футуризму, авангарду, своему кругу, которому помогал, чем мог. У него это всегда так – сначала сам добровольно выбираю, потом с абсолютным, самурайским упорством храню верность, даже когда она уже не нужна; Л. Пантелеев в свое время описал этот невроз в автобиографическом рассказе «Честное слово» (там описан случай из его собственного детства). Так что «свободы выхода» не было ни до, ни после – не по социальным, а по личным причинам, по-своему не менее императивным: убеждения сменить можно, тип личности – никогда.
А вот с советской идентичностью обстояло сложней, и тут, кажется, самая верная формула – именно «маргинальное “мы”». Маяковский находился в состоянии непрерывной трагической драки за то, чтобы стать большинством, – он этого хотел, к этому стремился, одиночество свое не поэтизировал, искренне полагал, что «единица вздор», особенно после любовной катастрофы, которая уже в 1923 году была для него совершенно очевидна. Но в том-то и дело: те, для кого революция делалась (и те, кем она делалась), были абсолютным меньшинством, и погибли первыми, и победили совсем не те, кому это было нужно! Так всегда бывает: борющиеся взаимно уничтожаются, и побеждает третий. Маяковский всю жизнь принадлежал к маргиналам, только в десятые годы это были футуристы, а в двадцатые – ЛЕФ; в обеих средах он был самым талантливым, за всех отвечал, всех тянул за собой (менеджером при нем был сначала Бурлюк, потом Брик) – и обречен был остаться наконец в одиночестве. Из футуризма, из всякого авангарда вообще нет выхода, если это настоящий футуризм: в конце обязательно самоубийство – эффектная точка, восклицательный знак пули в конце, потому что будущее, которое ты звал, никогда не наступит для всех, и ты окажешься в ответе за нечто совсем иное. Будешь, как Блок, оправдываться: не эти дни мы звали, а грядущие века… Нечего, нечего. Вот они – грядушие. Маяковский принадлежал к тем вернейшим, кому революция была нужнее всего; вечно отвергаемый тринадцатый апостол – самый верный и самый ненужный, потому что единственный настоящий. Во всяком сообществе должен быть не только свой предатель, но и свой тринадцатый апостол – тот единственный, кто действительно следует Учителю и доказывает на собственном примере всю несовместимость его учения с жизнью. За то и бывает отвергаем. Потому что кому же нужен такой ученик?
Таким Маяковский не был нужен ни своей женщине, ни революции, и всю жизнь провел в маргинальном отряде людей, для которых эта революция была сделана. Потому что делалась она для тех, кто ценит работу выше жизни, кто вообще к жизни не очень готов и считает жить ниже своего достоинства. Просто его существование в десятые годы было, если угодно, более гармонично: бунтарь с надеждой на победу, одиночка, которого отвергают все, но который верит в грядущее. А теперь грядущее пришло – и оказалось хуже прошлого. Просто теперь его существование еще трагичней: он вынужден отвечать за эту революцию и огрызаться за нее, защищая то, что ему заведомо чуждо. Раньше были абажуры с канарейками – но по крайней мере эстетские; теперь это абажуры во вкусе Присыпкина, и этому Присыпкину, этому Победоносикову он должен ласкать слух. После революции Маяковскому было хуже, чем до. До – у него была хотя бы надежда на революцию.
Примерный текст сочинения
В русской поэзии XX века Маяковскому принадлежит особая, исключительная роль. Он первым из поэтов XX столетия отдал свой могучий талант революционному обновлению жизни, начатому Великим Октябрем. В наши дни при диаметрально противоположной оценке этого переломного события истории видны глобальные масштабы совершенного им подвига. Слияние поэзии Маяковского с социалистической революцией свершилось, в частности, потому, что он уже до Октября обладал редкостным поэтическим талантом и участвовал в освободительной борьбе.
Эти обстоятельства сыграют огромную роль, когда придет пора зрелости - поэтической, гражданской и человеческой.
Талант поэта стремительно обретал самостоятельность. Несмотря на некоторую затемненность и абстрактность поэтической мысли, уже трагедия "Владимир Маяковский", а особенно последовавшие за ней поэмы "Облако в штанах", "Флейта-позвоночник", "Война и мир", "Человек" открывали совершенно новую страницу в истории литературы. Поэма "Облако в штанах" достигла такой масштабности и социального накала не только потому, что она содержит пророческие слова о близящейся революции, но и по самому характеру восприятия капиталистической действительности и отношения к ней поэта. Империалистическая война, по признанию Маяковского, отодвинула в сторону споры об искусстве. Поэтом целиком завладели темы социального характера. Лейтмотивом его творчества становится крик: долой буржуазную цивилизацию, враждебную самому прекрасному, что создано природой и историей, - человеку. В поэзии Маяковского все сильнее звучат трагедийные ноты не примирения, а борьбы. Как личную трагедию воспринимает поэт участь миллионов людей, которых кучка "жирных" обрекает на самоистребление.
В социалистическую литературу Маяковский входит как революционный романтик, решительно отвергнувший мир капитализма, залившего кровью планету; входит, глубоко уверенный в том, что на смену этому безумному, бесчеловечному миру уже идет мир подлинных хозяев планеты и Вселенной. "О, четырежды славься, благословенная!" - такими словами встретил Маяковский Великую Октябрьскую социалистическую революцию. С Октября 1917 года начинается новый этап в его творчестве, этап, обусловленный прежде всего изменением действительности. Резко меняется тональность стихов поэта. "Ода революции", "Левый марш", "Мистерия-Буфф" - это первые образцы социалистического искусства Великого Октября, которые захватывают своей искренностью, глубочайшей верой в будущее. Маяковский, как и прежде, романтик, но теперь это романтизм утверждения и созидания нового мира. "Необычайнейшее", почти фантастическое в его произведениях тех лет вырастает из жизни, переплавляемой революцией. В вихревые дни исторического перелома Маяковский убежденно встает в ряды первых деятелей литературы и искусства, включившихся в гигантский процесс революционного обновления жизни. Он глубоко убежден, что революция и поэзия нужны друг другу, он верит в действенность слова. Но, чтоб оно стало подлинно действенным, все должно быть перестроено: лирика и эпос, поэзия и драматургия. Ведь никогда перед художником не стояла столь огромная задача - содействовать объединению миллионов людей на основе новых социальных и нравственных принципов, принципов взаимосвязи и взаимообогащения. В этом искреннем желании непосредственно участвовать в революционном обновлении жизни и искусства во имя счастья миллионов - источник новаторства Маяковского. Тем и дорого нам творчество Маяковского, что этот поэт предпринимает поиски путей оздоровления поэзии и стремится слить свою судьбу с судьбой народа.
Маяковский сделал смелый и решительный шаг, превратив поэзию в активную участницу митингов, демонстраций, диспутов. Поэзия вышла на площади, обратилась к колоннам демонстрантов. "Улицы - наши кисти. Площади - наши палитры" - эти метафоры относятся и к слову поэта. Именно эти поиски средств безотказного воздействия поэтического слова на сознание, чувства, действия масс и составляют важнейшую черту "творческой лаборатории" Маяковского. Его слово, действительно, "полководец человечьей силы", его голос - голос эпохи. Герой поэзии Маяковского при ее сосредоточенности на судьбе народа, судьбе миллионов - это поэт, образ которого обретает личность. "Это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем" - таково "я" Маяковского в поэме "Хорошо!". Это "я" советского человека в наивысшем проявлении его убеждений и чувств. Высоко ценя активность личности, он прекрасно понимает значение революционных событий для формирования сознания, психики человека. Вот почему его послеоктябрьские поэмы почти всегда многолюдны и событийны. В поэме "Хорошо!" нашел особенно широкое применение принцип изображения советской действительности в диалектическом единстве героического и повседневного, точнее, героического в повседневном, обыденном. "Я дни беру из ряда дней, что с тыщей дней в родне. Из серой полосы деньки". "Тыщи дней" - это десять послеоктябрьских лет. И почти каждый серенький день достоин войти в историю. "Хорошо!" - поэма о любви. О любви к родине, преображенной революцией. О преданности народу, ее совершившему. И о надежде, что история, которую отныне творит народ, не будет больше безразлична к судьбе человека. Как увековечить это? Нужны новые поэтические формы. Потому-то решительно заявляет поэт:
Ни былин,
ни эпосов,
ни эпопей.
Телеграммой
Воспаленной губой
по имени - "Факт".
У Маяковского события революции и послеоктябрьской истории страны, даже самые незначительные, служат утверждению большой поэтической идеи. В поэме "Хорошо!" - это идея возникновения нового, дотоле неизвестного человечеству государства, ставшего для трудящихся подлинным отечеством. Оно еще очень молодо, отечество трудового народа. Об этом ненавязчиво напоминают вкрапленные в ткань поэмы ассоциации с юностью, молодостью. Это образ ребенка на субботнике, метафоры: земля молодости, страна-подросток, весна человечества. Такой подход к фактам действительности имел принципиальное значение. Реализм поэмы - это реализм утверждения действительного мира, прекрасного и справедливого. "Жизнь прекрасна и удивительна!" - таков лейтмотив послеоктябрьского творчества Маяковского. Но, любовно подмечая ростки нового прекрасного в жизни страны, поэт не устает напоминать и о том, что "дрянь пока что мало поредела", что еще "очень много разных мерзавцев ходят по нашей земле и вокруг". Человеческим величием, страстной убежденностью, благородством потрясает каждый стих, каждый образ последнего шедевра Маяковского, его разговора с потомками - "Во весь голос". Эта поэма - одно из самых ярких и талантливых выступлений поэта в защиту социалистической направленности творчества. Это не только разговор с потомками, но и исповедь-отчет революционного поэта перед самой высокой инстанцией - центральной контрольной комиссией коммунистического общества.
Явившись
в Це Ка Ка
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
партийных книжек.
Партийность в поэме-исповеди - это не только политический и эстетический, но и нравственный принцип, определяющий главную черту поведения художника - бескорыстие, а значит, и подлинную свободу.
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель на дом,
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего не надо.
В этих признаниях выражена твердая уверенность поэта в том, что борьба за коммунизм - высший, поистине универсальный критерий прекрасного. Очищая нравственную атмосферу от таких стимулов буржуазного мира, как корысть, карьеризм, жажда личной славы, она создает условия для полного проявления художниками своих способностей и талантов, способствующих расцвету искусства.
Все, сделанное Маяковским в искусстве, - это подвиг величайшего бескорыстия. И как бы ни была трагична личная судьба поэта, в истории всемирной литературы трудно найти пример такого удивительного соответствия между потребностями эпохи, ее характером и - личностью поэта, сущностью его таланта, как бы созданного историей для того времени, когда он жил и творил.
