Бунин Иван Алексеевич
Иван Алексеевич Бунин
В Наталье всегда поражала нас ее привязанность к Суходолу.
Молочная сестра нашего отца, выросшая с ним в одном доме, целых восемь лет прожила она у нас в Луневе, прожила как родная, а не как бывшая раба, простая дворовая. И целых восемь лет отдыхала, по ее же собственным словам, от Суходола, от того, что заставил он ее выстрадать. Но недаром говорится, что, как волка ни корми, он все в лес смотрит: выходив, вырастив нас, снова воротилась она в Суходол.
Помню отрывки наших детских разговоров с нею:
Ты ведь сирота, Наталья?
Сирота-с. Вся в господ своих. Бабушка-то ваша Анна Григорьевна куда как рано ручки белые сложила! Не хуже моего батюшки с матушкой.
А они отчего рано померли?
Смерть пришла, вот и померли-с.
Нет, отчего рано?
Так бог дал. Батюшку господа в солдаты отдали за провинности, матушка веку не дожила из-за индюшат господских. Ято, конечно, не помню-с, где мне, а на дворне сказывали: была она птишницей, индюшат под ее начальством было несть числа, захватил их град на выгоне и запорол всех до единого... Кинулась бечь она, добежала, глянула -да и дух вон от ужасти!
А отчего ты замуж не пошла?
Да жених не вырос еще.
Нет, без шуток?
Да говорят, будто госпожа, ваша тетенька, заказывала. За то-то и меня, грешную, барышней ославили.
Ну-у, какая же ты барышня!
В аккурат-с барышня! - отвечала Наталья с тонкой усмешечкой, морщившей ее губы, и обтирала их темной старушечьей рукой. - Я ведь молочная Аркадь Петровичу, тетенька вторая ваша...
Подрастая, все внимательнее прислушивались мы к тому, что говорилось в нашем доме о Суходоле: все понятнее становилось непонятное прежде, все резче выступали странные особенности суходольской жизни. Мы ли не чувствовали, что Наталья, полвека своего прожившая с нашим отцом почти одинаковой жизнью,- истинно родная нам, столбовым господам Хрущевым! И вот оказывается, что господа эти загнали отца ее в солдаты, а мать в такой трепет, что у нее сердце разорвалось при виде погибших индюшат!
Да и правда, - говорила Наталья, - когда было не пасть замертво от такой оказии? Господа за Можай ее загнали бы!
А потом узнали мы о Суходоле нечто еще более странное: узнали, что проще, добрей суходольских господ "во всей вселенной не было", но узнали и то, что не было и "горячее" их; узнали, что темен и сумрачен был старый суходольский дом, что сумасшедший дед наш Петр Кириллыч был убит в этом доме незаконным сыном своим, Герваськой, другом отца нашего и двоюродным братом Натальи; узнали, что давно сошла с ума - от несчастной любви - и тетя Тоня, жившая в одной из старых дворовых изб возле оскудевшей суходольской усадьбы и восторженно игравшая на гудящем и звенящем от старости фортепиано экосезы; узнали, что сходила с ума и Наталья, что еще девчонкой на всю жизнь полюбила она покойного дядю Петра Петровича, а он сослал ее в ссылку, на хутор Сошки...
Наши страстные мечты о Суходоле были понятны. Для нас Суходол был только поэтическим памятником былого. А для Натальи? Ведь это она, как бы отвечая на какую-то свою думу, с великой горечью сказала однажды:
Что ж! В Суходоле с татарками за стол садились! Вспомнить даже страшно.
То есть с арапниками? - спросили мы.
Да это все едино-с,- сказала она.
А зачем?
А на случай ссоры-с.
В Суходоле все ссорились?
Борони бог! Дня не проходило без войны! Горячие все были - чистый порох.
Мы-то млели при ее словах и восторженно переглядывались: долго представлялся нам потом огромный сад, огромная усадьба, дом с дубовыми бревенчатыми стенами под тяжелой и черной от времени соломенной крышей - и обед в зале этого дома: все сидят за столом, все едят, бросая кости на пол, охотничьим собакам, косятся друг на друга - и у каждого арапник на коленях: мы мечтали о том золотом времени, когда мы вырастем и тоже будем обедать с арапниками на коленях. Но ведь хорошо понимали мы, что не Наталье доставляли радость эти арапники. И все же ушла она из Лунева в Суходол, ^источнику своих темных воспоминаний. Ни своего угла, ни близких родных не было у ней там; и служила она теперь в Суходоле уже не прежней госпоже своей, не тете Тоне, а вдове покойного Петра Петровича, Клавдии Марковне. Да вот без усадьбы-то этой и не могла жить Наталья.
Что делать-с: привычка,- скромно говорила она.- Уж куда иголка, туда, видно, и нитка. Где родился, там годился...
И не одна она страдала привязанностью к Суходолу. Боже, какими страстными любителями воспоминаний, какими горячими приверженцами Суходола были и все прочие суходольцы!
В нищете, в избе обитала тетя Тоня. И счастья, и разума, и облика человеческого лишил ее Суходол. Но она даже мысли не допускала никогда, несмотря на все уговоры нашего отца, покинуть родное гнездо, поселиться в Луневе:
Да лучше камень в горе бить!
Отец был беззаботный человек; для него, казалось, не существовало никаких привязанностей. Но глубокая грусть слышалась в его рассказах о Суходоле. Уже давным-давно выселился он из Суходола в Лунево, полевое поместье бабки нашей Ольги Кирилловны. Но жаловался чуть не до самой кончины своей:
Один, один Хрущев остался теперь в свете. Да и тот не в Суходоле!
Правда, нередко случалось и то, что, вслед за такими словами, задумывался он, глядя в окна, в поле, и вдруг насмешливо улыбался, снимая со стены гитару.
А и Суходол хорош, пропади он пропадом! - прибавлял он с тою же искренностью, с какой говорил и за минуту перед тем.
Но душа-то и в нем была суходольская, - душа, над которой так безмерно велика власть воспоминаний, власть степи, косного ее быта, той древней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню, и дом в Суходоле. Правда, столбовые мы, Хрущевы, в шестую книгу вписанные, и много было среди наших легендарных предков знатных людей вековой литовской крови да татарских князьков. Но ведь кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку. Кто дал жизнь Петру Кириллычу? Разно говорят о том предания. Кто был родителем Герваськи, убийцы его? С ранних лет мы слышали, что Петр Кириллыч. Откуда истекало столь резкое несходство в характерах отца и дяди? Об этом тоже разно говорят.
Молочной же сестрой отца была Наталья, с Герваськой он крестами менялся... Давно, давно пора Хрущевым посчитаться родней с своей дворней и деревней!
В тяготенье к Суходолу, в обольщении его стариною долго жили и мы с сестрой. Дворня, деревня и дом в Суходоле составляли одну семью. Правили этой семьей еще наши пращуры. А ведь и в потомстве это долго чувствуется. Жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна. Но темной глубиной своей да вот еще преданиями, прошлым и сильна-то она. Письменными и прочими памятниками Суходол не богаче любого улуса в башкирской степи. Их на Руси заменяет предание. А предание да песня отрава для славянской души! Бывшие наши дворовые, страстные лентяи, мечтатели, - где они могли отвести душу, как не в нашем доме?
«Суходол» представляет собой семейную хронику столбовых дворян Хрущевых. Судьба Натальи стоит в центре произведения. Это дворовая девушка, жившая у Хрущевых как родная, поскольку была молочной сестрой отца. Много раз рассказчик повторяет мысль о том, что суходольские господа и дворня были близки. Он попадает в усадьбу впервые только в отрочестве и сразу же видит, что разоренный Суходол имеет особое очарование.
Историю усадьбы и историю рода рассказывает Наталья. Петр Кириллович, дед, после ранней смерти своей жены помешался от тоски. У него постоянные конфликты с дворовым Герваськой, который, по слухам, был его незаконным сыном. В свою очередь, Герваська грубо разговаривает с барином, чувствуя свою власть над ним, помыкает им, да и другими обитателями дома. Для дочери Тони и сына Аркадия Петр Кириллович выписывает учителей-французов, но в город детей учиться не отпускает. Получить образование смог только сын Петр, который выходит в отставку, желая поправить хозяйственные дела. Он приезжает в Суходол с Войткевичем, своим товарищем. Тоня влюбляется в Войткевича, и молодые люди много времени проводят вместе.
Войткевич читает стихи, Тоня исполняет романсы под фортепиано. По всей видимости молодой человек имеет серьезные намерения по отношению к девушке. Но, как только Войткевич делает попытку объясниться, Тоня вспыхивает и этим отталкивает его. Неожиданно он уезжает. Тоня сильно тоскует, лишается разума и заболевает. В ее поведении появляется раздражительность, жестокость, она не способна контролировать свои поступки. Тем временем Наталья безнадежно влюбляется в Петра Петровича.
Девушка переполнена новым чувством, она счастлива только от того, что находится рядом с человеком, которого так сильно любит. В порыве чувств совершенно неожиданно для самой себя она крадет зеркальце в серебряной оправе, принадлежащее Петру Петровичу, и в течение нескольких дней девушка наслаждается радостью обладания вещью любимого человека. Она подолгу глядится в зеркало, надеясь понравиться барину. Но счастье ее было недолгим, оно завершается позором и стыдом. Пропажу находят, и Петр Петрович, приказав обрить Наталье голову, отправляет ее в ссылку на дальний хутор. Покорная Наталья не смеет перечить барину и по дороге встречает офицера, который отдаленно похож на Петра Петровича. Увидев его, девушка падает в обморок.
Поселившись в фамильной усадьбе, Петр Петрович пытается завести полезные знакомства, для чего устраивает званый обед. Но показать, что молодой человек – главное лицо в доме, невольно мешает дед. Дед был блаженно-счастливым, но его слова были бестактны, он был слишком болтлив и жалок. «Он тоже вообразил себя радушным хозяином…» и с раннего утра суетился, стараясь устроить из приема гостей целую церемонию, казавшуюся всем глупой.
Дед путается под ногами, полезным людям за обедом говорит глупости, от чего Герваська жутко раздражен и позволяет себе на правах незаменимого слуги, с которым все считаются, прямо за столом оскорбить Петра Кирилловича, после чего тот просит у предводителя защитить его. Гостеприимный дед начинает уговаривать гостей остаться на ночь. Наутро он выходит в залу и берется за перестановку мебели. Неслышно появляется Герваська и начинает прикрикивать на деда. Старик пытается сопротивляться, но Герваська бьет его в грудь, отчего тот, ударяясь виском о ломберный стол, падает и умирает. После происшествия Герваська пропадает из Суходола, с того времени только Наталья видела его. «Барышня» Тоня требует вернуть Наталью из ссылки. Девушка возвращается. Тем временем Петр Петрович женился, и хозяйкой в Суходоле стала его жена Клавдия Марковна, которая ждет ребенка. Наталья прислуживает Тоне, срывающей на девушке свой тяжелый характер - постоянно ругает её, бросает в нее разные предметы, просто издевается над ней. Но Наталья скоро приспосабливается и к характеру, и к привычкам барышни и даже находит к ней подход. Наталья отказывается идти замуж. Ей привиделся страшный сон, в котором она становится женой козла. Она считает сон предупреждением о невозможности замужества, поскольку оно обязательно закончится катастрофой. Тоней овладевают беспричинные страхи, ей всюду видится беда. Наталья заражается от барышни этими страхами. Так постепенно в доме появляются «божьи люди», одним из которых был Юшка – бездельник и нахлебник, жил там, где пошлет бог, а за пищу платил рассказами о своей «провинности» и о безделье.
Юшка уродлив и похотлив, он «похож на горбатого» и отличается наглостью. Юшка поселяется в Суходоле, назвавшись «бывшим монахом». Наталья вынуждена уступить ему, поскольку она ему «понравилась». Так девушка убеждается, что её сон был «вещим». Спустя месяц Юшка исчезает из Суходола, а Наталья узнает, что беременна. Через некоторое время сбывается и второй её сон: суходольский дом загорается, а она от страха теряет ребенка. Тоню пытаются излечить: ее то везут к святым мощам, то приглашают колдуна, однако результата нет, ее характер все более портится, а страхи все более одолевают. Петр Петрович погибает под копытами лошади, которая зашибает его насмерть, когда он едет от любовницы. Дом все более приходит в запустение, а прошлое становится все «легендарнее». Тоня, Клавдия Марковна и Наталья доживают здесь свои дни, коротая вечера в молчании. Лишь на погосте молодой рассказчик чувствует еще свою близость к предкам, хотя и не может с уверенностью отыскать их могил.
Рисует безумную российскую действительность, которая порождает русскую душу, полную причудливых контрастов: то щедрую и отзывчивую, то безудержную и страстную.
Как писал позже сам Иван Алексеевич, “Суходол” относится к произведениям, “резко рисовавшим русскую душу, ее своеобразные сплетения, ее светлые и темные, но почти всегда трагические основы”.
Удивительно уже то, какими страстными приверженцами Суходола были его обитатели. Так, дворовая девушка Наталья “целых восемь лет отдыхала... от Суходола, от того, что заставил он ее выстрадать”, но все-таки при первой же возможности возвращается туда. “Барышня” тетя Тоня прозябала в нищете, в бедной крестьянской избе, но не допускала даже мысли о жизни в другом месте, хотя “и счастья, и разума, и облика человеческого лишил ее Суходол”. Глубоко тоскует по родным местам беззаботный и легкомысленный Аркадий Петрович. “Один, один Хрущев остался теперь в свете. Да и тот не в Суходоле!” - говорит он.
В чем же причина такой сильной привязанности к этому глухому месту, к “...голому выгону, к избам и оврагам, и разоренной усадьбе Суходола”? Писатель объясняет это особенностью “суходольской” души, над которой огромную власть имеют воспоминания, очарование степных просторов и древняя семейственность. В повести показаны кровные и тайные узы, “незаконно” связывающие дворовых и господ. Все, в сущности, родственники в Суходоле. “...Кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку”. Согласно семейным преданиям, в жилах дедушки Петра Кирилловича течет не только кровь, знатных и легендарных предков, “людей вековой литовской крови да татарских князьков”. Лакей Герваська является его незаконным сыном, а Наталья, нянька молодых господ Хрущевых, воспринимается ими как истинно родной человек. Может, поэтому так причудливо переплетаются в характере суходольцев вспыльчивость, доходящая до неистовства, и отходчивость, крайняя жестокость и мягкость, сентиментальность, мечтательность. Быт тоже оказал свое влияние на душевное состояние людей. Даже дом суходольский был сумрачен и страшен: темные бревенчатые стены, темные полы и потолки, темные тяжелые двери, черные иконы, которые жутко озарялись сполохами и отблесками молний в ненастные грозовые ночи. “По ночам в доме было страшно. А днем - сонно, пусто и скучно”. Даже заветная дедовская икона святого Меркурия, “мужа знатного”, обезглавленного врагами, вызывает страх: “И жутко было глядеть на суздальское изображение безглавого человека, державшего в одной руке мертвенно-синеватую голову в шлеме, а в другой икону Путеводительницы, - на этот, как говорили, заветный образ дедушки, переживший несколько страшных пожаров, расколовшийся в огне, толсто скованный серебром и хранивший на оборотной стороне своей родословную Хрущевых, писанную под титлами”.
Вокруг барского дома широко раскинулась деревня - “большая, бедная и беззаботная”. Жители ее “все в господ” - не отличаются хозяйственностью и практичностью. На них тоже оказали влияние упадок и вырождение помещичьей жизни, ненормальность ее. Быт Суходола - уродливый, праздный и расхлябанный, мог располагать только к безумию. Так, потомки господ Хрущевых узнают из рассказов своей няни Натальи, что “...сумасшедший дед наш Петр Кириллыч был убит в этом доме незаконным сыном своим Герваськой, другом отца нашего и двоюродным братом Натальи; узнали, что давно сошла с ума - от несчастной любви - и тетя Тоня; ...узнали, что сходила с ума и Наталья, что еще девчонкой на всю жизнь полюбила она покойного дядю Петра Петровича, а он сослал ее в ссылку, на хутор Сошки...”
Не удивительно, что Горький назвал “Суходол” одной “из самых жутких русских книг”. Это повесть о сокрушительных страстях, тайных и явных, безгрешных и порочных. Против этих страстей бессильны любые доводы рассудка, они всегда разбивают жизни.
“Любовь в Суходоле необычна была. Необычна была и ненависть”. Вот дедушка Петр Кириллович, впавший в детство и доживающий свои дни в тихом помешательстве. Романтики из дворовых объясняли его слабоумие любовной тоской по умершей красавице жене. Погибает Петр Кириллович внезапно и нелепо от руки своего незаконного отпрыска Герваськи, страшного человека, которого боятся и дворовые, и сами господа. “У господ было в характере то же, что и у холопов: или властвовать, или бояться”.
Следующей жертвой роковых страстей стала дочь Петра Кирилловича - барышня Тонечка. Влюбившись в товарища брата, она “тронулась” и “обрекла себя в невесты Иисусу сладчайшему”. Жила, переходя от тупого равнодушия к приступам бешеной раздражительности. Но и в ее безумии все видели что-то мистическое и страшное. “Уже все понимали теперь: по ночам вселяется в дом сам дьявол. Все понимали, что именно, помимо гроз и пожаров, с ума сводило барышню, что заставляло ее сладко и дико стонать во сне, а затем вскакивать с такими ужасными воплями, перед которыми ничто самые оглушительные удары грома”.
Доживала свои дни барышня в крестьянской избе, заставленной обломками старой мебели, заваленной черепками битой посуды, загроможденной рухнувшим на бок фортепьяно”. На этом фортепьяно юная Тонечка, смуглая и черноглазая, в платье из оранжевого щелка, когда-то играла для Него...
Трагически сложилась и Натальи, дворовой девушки. Не удивительно - ведь Суходол присушил ее душу, овладел всей ее жизнью. А самым прекрасным и удивительным в ее жизни была любовь к барину Петру Петровичу, которую она пронесла до конца своих дней. Со сказочным аленьким цветочком сравнивает ее сама Наталья. Но не суждено цвести аленькому цветочку в Суходоле. кончилась очень скоро, кончилась стыдом и позором: “Аленьким цветочком, расцветшим в сказочных садах, была ее любовь. Но в степь, в глушь, еще более заповедную, чем глушь Суходола, увезла она любовь свою, чтобы там, в тишине и одиночестве, побороть первые, сладкие и жгучие муки ее, а потом надолго, навеки, до самой гробовой доски схоронить ее в глубине своей суходольской души”.
Душу Натальи Бунин называет “прекрасной и жалкой”. Наверное, красота ее внутреннего мира в том, что она способна на глубокие и благородные чувства. Хотя Петр Петрович жестоко поступил с ней, она не затаила злобу, а пронесла свою любовь через всю жизнь. Нет у нее зла и на барышню, которая “измывается” над ней: то говорит, как с равной, то набрасывается за малейшую провинность, “жестко и с наслаждением” вырывая ей волосы. Но Наталья не испытывает ненависть к своей мучительнице. Более того, она “души в ней не чает”, жалеет ее, считает себя ответственной за нее, ее нянькой и подругой. Наталья готова разделить несчастную судьбу барышни: “...видно, на роду написано ей погибать вместе с барышней”, “...сам Бог отметил их с барышней губительным перстом своим”. Наверное, это одна из особенностей славянской души - стремление к самопожертвованию, к страстной самоотверженной любви, покорности и даже обожанию своих обидчиков. Точно так же дедушка Петр Кириллович и Аркадий Петрович любят Герваську, который издевается над ними, ведет себя грубо и дерзко.
Эти чувства трудно объяснить. Они не поддаются логике и здравому смыслу. Немец, англичанин или француз не смог бы вести себя так, может быть, поэтому и возник миф о загадочной русской душе.
Для обитателей Суходола характерны также фатализм - “чему быть, тому не миновать” - и религиозность.
У барышни Антонины религиозность носит истерический оттенок, чем-то напоминающий кликушество. Наталье же вера в Бога приносит покорность и смирение перед судьбой: “У Бога всего много”. У прохожих богомолок она научилась терпению и надежде, безропотному принятию всех жизненных испытаний. После того, что ей пришлось пережить, она охотно берет на себя роль “чернички, смиренной и простой слуги всех”: “И так как любят суходольцы играть роли, внушать себе непреложность того, что будто бы должно быть, хотя сами же они и выдумывают это должное, то взяла на себя роль и Наташка”. Наверное, из-за этой безропотной покорности, безволия, непротивления судьбе Бунин и считает жалкой душу этой женщины.
По мнению писателя, уродства российской действительности вызывают к жизни бездны русской души. Бунин не навязывает эту мысль, она напрашивается сама. Почему столько страданий приходится перенести обитателям Суходола, почему так нелепо и трагически складываются их судьбы и так же нелепо и страшно они умирают? По мнению писателя, в этом повинны и вековая отсталость России, и русская непроходимая лень, и привычка к дикости. Позже он писал: “Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность, - вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко! Это род нервной болезни...”
Слабы, “жидки на расправу” оказались суходольцы, потомки степных кочевников. Быстро обнищал, выродился и начал исчезать с лица земли их род. Их дети и внуки застали уже не жизнь, а предания, воспоминания о ней. Чужим стал для них степной край, ослабела связь с бытом и сословием, из которого они вышли. Возможно, это и к лучшему. В них, молодых, заключались все надежды России, стремление к переменам и к лучшей жизни.
Если домашнее задание на тему: » Суходол, Бездны русской души в повести И. А. Бунина «Суходол» оказалось вам полезным, то мы будем вам признательны, если вы разместите ссылку на эту сообщение у себя на страничке в вашей социальной сети.
Главный предмет повествования повести И.А.Бунина Суходол - усадьба и ее хозяева. Жизнь хозяев Суходола показана автором, как нечто произошедшее уже очень давно, отжившее себя. Главные герои повести: дедушка – хозяин Суходола, его дети Аркадий Петрович, Петр Петрович, барышня Тоня; сноха Клавдия Марковна, Герваська – побочный сын дедушки.
Повествование ведется от лица Натальи, уже старушки, всю жизнь прослужившей и прожившей в Суходоле и видевшей все потайные уголки жизни этой страшной усадьбы. Историю Суходола Наталья повествует внуком дедушки. Хозяева Суходола носили фамилию Хрущевы и изначально всем управлял дедушка. У него дети, а как выросли, Петр Петрович ушел на службу, а Аркадий Петрович только и делал, что ходил на охоту с Герваськой. Герваська, зная свое двойственное положение в доме, очень даже любил нахамить и Аркадию Петровичу, и дедушке, за что часто был наказан. Дедушку же Герваська не любил, да настолько, что как-то утром больно его ударил – дедушка падая, ударился о угол стола и умер. Герваська снял с него цепочку и кольцо да исчез из усадьбы. Петр Петрович, вернувшийся к тому времени со службы, привез с собой товарища, Войтковича. В него и влюбилась без памяти Тоня, сестра Петра Петровича. Но от малейших знаков внимания со стороны Войтковича Тоня начинала дрожать и заливаться румянцем. В результате из Суходола Войткович уехал, а его ухаживания остались незавершенными. … В это же самое время Наталья, дворовая, повествуя читателю судьбу Суходола, крепко влюбилась в Петра Петровича. Из-за этого она и выкрала из его спальни посеребренное зеркальце – прятала его в бане, по утрам вынимала его и любовалась на себя, замирая от страха, но и зеркальце-то было украдено из-за Петра Петровича, для него и смотрелась в зеркальце Наталья... Когда пропажа была обнаружена - да еще самим Петром Петровичем – Наталье отстригли волосы, одели в грубую рубаху и отправили в ссылку, в соседнюю усадьбу Лунево. Там Наталье придется жить долгих два года. Два года тишины и спокойствия, омрачавшиеся иногда страшными снами, всего-то снов было два – в одном взбирался ей на грудь громадный серый и непристойно возбужденный козел, крича: Я твой жених!. А другой сон, пугавший Наталью еще больше, был сном о пожаре, страшном и диком, неожиданно приключившимся в Суходоле. Через два года Наталья вернулась в Суходол, но вернулась другою – повзрослевшей, строгой, затушившей в себе искры первой любви. В Суходоле все изменилось: Петр Петрович женился, барышня Тонечка после отъезда Войтковича помутилась рассудком, а Наташу назначили в прислужницы к Тоне. Та часто заходилась в истерике, била Наталью и рвала на ней волосы, кидала в нее, чем подвернется, но порой успокаивалась. Однако стоило ей взглянуть на фортепиано, за которым играла она в четыре руки с Войтковичем, как истерики ее возобновлялись и даже колдун Клим Ерохин был не в силах ей помочь.
Вскоре в Суходоле появился новый житель, провиненный монах Юшка, бездельник с похотливым взглядом. Он все чаще останавливал Наталью в темном коридоре, говоря, что влюбился в нее и вскорости придет к ней, а если закричит, то дотла сожжет… Наташенька не спала ночами, прислушиваясь к малейшему шороху и однажды, когда задремала под утро, Юшка пришел. Поняла Наташенька, что именно он ей виделся во сне в образе серого козла, да было поздно. Спустя некоторое время Наташенька ему наскучила и Юшка исчез из Суходола. В августе Наташенька почувствовала себя матерью, но в сентябре случился в Суходоле страшный пожар, а ужас от пожара освободил ее от будущего ребенка. Тогда же был задавлен лошадью Петр Иванович и Суходол стал приходить в упадок, в упадок, которому нет названия. Ко времени повествования Натальей судьбы Суходола, усадьба почти не топилась, вся заросла бурьяном и дети горько сожалели о том, что не осталось не писем, ни простых принадлежностей - все погибло в огне. Не осталось даже могилы и оставалось только гадать, где были похоронены хозяева Суходола.
Так завершается повесть И.Бунина Суходол.
В Наталье всегда поражала нас ее привязанность к Суходолу.
Молочная сестра нашего отца, выросшая с ним в одном доме, целых восемь лет прожила она у нас в Луневе, прожила как родная, а не как бывшая раба, простая дворовая. И целых восемь лет отдыхала, по ее же собственным словам, от Суходола, от того, что заставил он ее выстрадать. Но недаром говорится, что, как волка ни корми, он все в лес смотрит: выходив, вырастив нас, снова воротилась она в Суходол.
Помню отрывки наших детских разговоров с нею:
Ты ведь сирота, Наталья?
Сирота-с. Вся в господ своих. Бабушка-то ваша Анна Григорьевна куда как рано ручки белые сложила! Не хуже моего батюшки с матушкой.
А они отчего рано померли?
Смерть пришла, вот и померли-с.
Нет, отчего рано?
Так бог дал. Батюшку господа в солдаты отдали за провинности, матушка веку не дожила из-за индюшат господских. Ято, конечно, не помню-с, где мне, а на дворне сказывали: была она птишницей, индюшат под ее начальством было несть числа, захватил их град на выгоне и запорол всех до единого... Кинулась бечь она, добежала, глянула -да и дух вон от ужасти!
А отчего ты замуж не пошла?
Да жених не вырос еще.
Нет, без шуток?
Да говорят, будто госпожа, ваша тетенька, заказывала. За то-то и меня, грешную, барышней ославили.
Ну-у, какая же ты барышня!
В аккурат-с барышня! - отвечала Наталья с тонкой усмешечкой, морщившей ее губы, и обтирала их темной старушечьей рукой. - Я ведь молочная Аркадь Петровичу, тетенька вторая ваша...
Подрастая, все внимательнее прислушивались мы к тому, что говорилось в нашем доме о Суходоле: все понятнее становилось непонятное прежде, все резче выступали странные особенности суходольской жизни. Мы ли не чувствовали, что Наталья, полвека своего прожившая с нашим отцом почти одинаковой жизнью,- истинно родная нам, столбовым господам Хрущевым! И вот оказывается, что господа эти загнали отца ее в солдаты, а мать в такой трепет, что у нее сердце разорвалось при виде погибших индюшат!
Да и правда, - говорила Наталья, - когда было не пасть замертво от такой оказии? Господа за Можай ее загнали бы!
А потом узнали мы о Суходоле нечто еще более странное: узнали, что проще, добрей суходольских господ "во всей вселенной не было", но узнали и то, что не было и "горячее" их; узнали, что темен и сумрачен был старый суходольский дом, что сумасшедший дед наш Петр Кириллыч был убит в этом доме незаконным сыном своим, Герваськой, другом отца нашего и двоюродным братом Натальи; узнали, что давно сошла с ума - от несчастной любви - и тетя Тоня, жившая в одной из старых дворовых изб возле оскудевшей суходольской усадьбы и восторженно игравшая на гудящем и звенящем от старости фортепиано экосезы; узнали, что сходила с ума и Наталья, что еще девчонкой на всю жизнь полюбила она покойного дядю Петра Петровича, а он сослал ее в ссылку, на хутор Сошки...
Наши страстные мечты о Суходоле были понятны. Для нас Суходол был только поэтическим памятником былого. А для Натальи? Ведь это она, как бы отвечая на какую-то свою думу, с великой горечью сказала однажды:
Что ж! В Суходоле с татарками за стол садились! Вспомнить даже страшно.
То есть с арапниками? - спросили мы.
Да это все едино-с,- сказала она.
А зачем?
А на случай ссоры-с.
В Суходоле все ссорились?
Борони бог! Дня не проходило без войны! Горячие все были - чистый порох.
Мы-то млели при ее словах и восторженно переглядывались: долго представлялся нам потом огромный сад, огромная усадьба, дом с дубовыми бревенчатыми стенами под тяжелой и черной от времени соломенной крышей - и обед в зале этого дома: все сидят за столом, все едят, бросая кости на пол, охотничьим собакам, косятся друг на друга - и у каждого арапник на коленях: мы мечтали о том золотом времени, когда мы вырастем и тоже будем обедать с арапниками на коленях. Но ведь хорошо понимали мы, что не Наталье доставляли радость эти арапники. И все же ушла она из Лунева в Суходол, ^источнику своих темных воспоминаний. Ни своего угла, ни близких родных не было у ней там; и служила она теперь в Суходоле уже не прежней госпоже своей, не тете Тоне, а вдове покойного Петра Петровича, Клавдии Марковне. Да вот без усадьбы-то этой и не могла жить Наталья.
Что делать-с: привычка,- скромно говорила она.- Уж куда иголка, туда, видно, и нитка. Где родился, там годился...
И не одна она страдала привязанностью к Суходолу. Боже, какими страстными любителями воспоминаний, какими горячими приверженцами Суходола были и все прочие суходольцы!
В нищете, в избе обитала тетя Тоня. И счастья, и разума, и облика человеческого лишил ее Суходол. Но она даже мысли не допускала никогда, несмотря на все уговоры нашего отца, покинуть родное гнездо, поселиться в Луневе:
Да лучше камень в горе бить!
Отец был беззаботный человек; для него, казалось, не существовало никаких привязанностей. Но глубокая грусть слышалась в его рассказах о Суходоле. Уже давным-давно выселился он из Суходола в Лунево, полевое поместье бабки нашей Ольги Кирилловны. Но жаловался чуть не до самой кончины своей:
Один, один Хрущев остался теперь в свете. Да и тот не в Суходоле!
Правда, нередко случалось и то, что, вслед за такими словами, задумывался он, глядя в окна, в поле, и вдруг насмешливо улыбался, снимая со стены гитару.
А и Суходол хорош, пропади он пропадом! - прибавлял он с тою же искренностью, с какой говорил и за минуту перед тем.
Но душа-то и в нем была суходольская, - душа, над которой так безмерно велика власть воспоминаний, власть степи, косного ее быта, той древней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню, и дом в Суходоле. Правда, столбовые мы, Хрущевы, в шестую книгу вписанные, и много было среди наших легендарных предков знатных людей вековой литовской крови да татарских князьков. Но ведь кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку. Кто дал жизнь Петру Кириллычу? Разно говорят о том предания. Кто был родителем Герваськи, убийцы его? С ранних лет мы слышали, что Петр Кириллыч. Откуда истекало столь резкое несходство в характерах отца и дяди? Об этом тоже разно говорят.
