Из-за болезни сильные запахи были для неё непереносимы; аромат роз или гиацинтов вызывал головокружение, поэтому она любила камелии , которые почти не пахнут .
| Дама с камелиями | |
|---|---|
| La Dame aux Camélias | |
| Обложка книги, нарисованная Альбертом Линчем . 1885 |
|
| Жанр | Роман |
| Автор | Александр Дюма (сын) |
| Язык оригинала | французский |
| Дата первой публикации | |
Повествование ведётся от первого лица. 12 марта 1847 года рассказчик прочёл объявление о том, что в богатом доме состоится распродажа мебели и предметов роскоши, которые остались от умершего владельца - куртизанки Маргариты Готье. Герой появляется на аукционе и под влиянием внезапного побуждения за очень крупную сумму выкупает книгу «Манон Леско », надписанную неким Арманом Дювалем. Через несколько дней объявляется сам Арман - красивый молодой человек, который только что вернулся из поездки. Он умоляет перепродать ему книгу, и таким образом рассказчик узнаёт историю Маргариты Готье, «дамы с камелиями».
Впервые Арман Дюваль увидел её в театре и влюбился с первого взгляда, хотя Маргарита лишь смеялась над ним. Под благовидным предлогом он зашёл в гости и был поражён тем, что умирающая от чахотки женщина столько пьёт, принимает гостей до поздней ночи, ложится спать лишь под утро. Улучив момент, Арман признаётся в любви, и Маргарита соглашается стать его любовницей. Она говорит: «Я уже давно ищу любовника молодого, покорного, беззаветно влюблённого, не требующего ничего, кроме моей любви». Однако со временем Маргарита проникается ответным чувством. Она бросает своих покровителей и уединяется с Арманом в деревне. Влюблённые ведут идиллическую жизнь, пока Арман не узнаёт, что привыкшая к роскоши Маргарита, оказывается, тайно распродаёт своё имущество, чтобы расплатиться с долгами. Об их финансовых тяготах узнаёт отец Армана Жорж Дюваль. В отсутствие сына он приезжает к Маргарите и просит её спасти Армана от разорения:
У моего сына нет состояния, но он хочет пожертвовать для вас наследством матери. Если он примет от вас дар, который вы хотите ему принести, честь и достоинство обязывают его обеспечить вас на случай несчастья. Но он не может принять вашей жертвы, потому что свет, которого вы не знаете, истолкует превратно его согласие и запятнает наше имя. Никто не поинтересуется спросить себя, любит ли вас Арман и любите ли вы его, является ли эта взаимная любовь счастьем для него и спасением для вас. Все отметят только то, что Арман Дюваль позволил своей содержанке… продать для него всё, что у неё было.
Маргарита порывает с Арманом и возвращается в Париж . Она возобновляет старый образ жизни, что усугубляет болезнь, снова сходится с покровителями. Арман же решает, что его просто бросили и жестоко мстит: находит новую возлюбленную по имени Олимпия и постоянно появляется с ней на глазах у Маргариты. Измученная Маргарита уезжает в Англию, Арман в ответ тоже отправляется путешествовать. В дороге он узнаёт о смерти Маргариты, немедленно отправляется назад, но не успевает даже на аукцион.
Роман сразу стал очень популярен. Драматург Сироден посоветовал Дюма-сыну переделать его в пьесу. Закончив работу, он показал её отцу, тот был в восхищении. Дюма-отец собирался поставить её в своём Историческом театре, но помешали события революции 1848 года . В 1850 году Александр Дюма переработал драму. Театр «Водевиль» принял её к постановке. Но возникло препятствие: сюжет для того времени был смелый, министр полиции Леон Фоше запретил пьесу. Дюма безрезультатно обращались к цензору де Бофору - запрет оставался в силе. Госпожа Дош , которая должна была исполнять роль Маргариты, в своих хлопотах о пьесе дошла до Луи-Наполеона , с которым познакомилась в Лондоне. На одну из репетиций пришёл единоутробный брат принца-президента герцог Морни , потребовавший «свидетельство о морали» для пьесы, подписанное тремя знаменитыми писателями. Дюма-сын показал драму Жюлю Жанену , Леону Гозлану и Эмилю Ожье , и те рекомендовали её к постановке. Однако даже это не помогло. Лишь после переворота 2 декабря Морни, сменивший на короткое время Фоше, снял запрет на постановку .
В тысяча восемьсот сорок пятом году, в эпоху благоденствия и мира, когда молодая Франция была осыпана всеми дарами ума, таланта, красоты и богатства, в Париже проживала молодая, замечательно красивая и привлекательная особа; где бы она ни появлялась, все, кто видел ее в первый раз и не знал ни имени, ни профессии, обращали на нее почтительное внимание. И действительно: у нее было самое безыскусственное, наивное выражение лица, обманчивые манеры, смелая и вместе с тем скромная походка женщины из самого высшего общества, лицо у нее было серьезное, улыбка значительная, и при виде ее можно было повторить слова Эллевью об одной придворной даме: не то это кокотка, не то герцогиня.
Увы, она не была герцогиней и родилась на самом низу общественной лестницы; нужно было иметь ее красоту и привлекательность, чтобы в восемнадцать лет так легко перешагнуть через первые ступени. Помню, я встретил ее в первый раз в отвратительном фойе одного бульварного театра, плохо освещенного и переполненного шумной публикой, которая обыкновенно относится к мелодраме как к серьезной пьесе. В толпе было больше блузок, чем платьев, больше чепцов, чем шляп с перьями, и больше потрепанных пальто, чем свежих костюмов; болтали обо всем: о драматическом искусстве и о жареном картофеле; о репертуаре театра Жимназ и о сухарях в театре Жимназ; но когда в этой странной обстановке появилась та женщина, казалось, что взглядом своих прекрасных глаз она осветила все эти смешные и ужасные вещи. Она так легко прикасалась ногами к неровному паркету, как будто в дождливый день переходила бульвар; она инстинктивно приподнимала платье, чтобы не коснуться засохшей грязи, вовсе не думая показывать нам свою стройную, красиво обутую ножку в шелковом ажурном чулке. Весь ее туалет гармонировал с ее гибкой и юной фигуркой; прелестный овал слегка бледного лица придавал ему обаяние, которое она распространяла вокруг себя, словно какой-то необыкновенно тонкий аромат.
Она вошла, прошла с высоко поднятой головой через удивленную толпу, и – представьте себе наше удивление, Листа и мое, – фамильярно села на нашу скамейку, хотя ни Лист, ни я не были с ней знакомы; она была умная женщина, со вкусом и здравым смыслом, и первая заговорила с великим артистом; она сказала ему, что слышала его недавно и что он очаровал ее. Он, подобный звучным инструментам, которые отвечают на первое дуновение майского ветерка, слушал со сдержанным вниманием ее слова, полные содержания, звучные, красноречивые и мечтательные по форме. Со свойственным ему поразительным тактом и привычкой вращаться как среди официального мира, так и среди артистического, он задавал себе вопрос, кто эта женщина, такая фамильярная и вместе с тем такая благородная, которая первая с ним заговорила, но после первых же слов обращалась с ним несколько высокомерно, как будто он был ей представлен в Лондоне, при дворе королевы или герцогини Сутерландской?
Однако в зале уже прозвучали три торжественных удара режиссера, и в фойе не осталось никого из публики и критиков.
Только незнакомая дама оставалась со своей спутницей и с нами – она подсела даже поближе к огню и поставила свои замерзшие ножки так близко к поленьям, что мы свободно могли рассмотреть ее всю, начиная с вышивки ее юбки и кончая локонами прически; ее рука в перчатке была похожа на картинку, ее носовой платок был искусно обшит королевскими кружевами; в ушах у нее были две жемчужины, которым могла бы позавидовать любая королева. Она так носила все эти вещи, как будто родилась в шелку и бархате, под золоченой кровлей, где-нибудь в великолепном предместье, с короной на голове, с толпой льстецов у ног. Ее манеры гармонировали с разговором, мысль – с улыбкой, туалет – с внешностью, и трудно было бы отыскать на самых верхах общества личность, так гармонировавшую со своими украшениями, костюмами и речами.
Лист был очень удивлен таким чудесным явлением в подобном месте, таким приятным антрактом в этой ужасной мелодраме и разошелся. Он был не только величайший артист, но и очень красноречивый собеседник. Он умел разговаривать с женщинами и, как они, переходил от одной идеи к другой, прямо противоположной. Он обожал парадоксы и то касался серьезных материй, то смешных; я не сумею вам описать, с каким искусством, с каким тактом, с каким безграничным вкусом он вел с этой незнакомкой обычный, немного вульгарный и в то же время чрезвычайно изящный разговор.
Они разговаривали так в продолжение всего третьего акта мелодрамы, а ко мне обращались только раза два из вежливости; я находился как раз в это время в том скверном настроении, когда человеческая душа не поддается никакому восторгу, и был уверен, что незнакомая дама считает меня очень скучным и глупым, в чем она была совершенно права.
Зима прошла, прошло лето, а осенью на блестящем бенефисном спектакле в опере мы вдруг увидели, как шумно открылась большая ложа в бельэтаже и там появилась с букетом в руках та самая красавица, которую я видел в бульварном театре. Это была она! Но на этот раз – в роскошном туалете модной женщины, сверкая блеском победы. Она была восхитительно причесана, ее прекрасные волосы были переплетены бриллиантами и цветами и так грациозно зачесаны, что казались словно живыми; у нее были голые руки и грудь, и на них сверкали ожерелья, браслеты, изумруды. В руках у нее был букет, не сумею сказать какого цвета; нужно иметь глаза молодого человека и воображение ребенка, чтобы различить окраску букета, над которым склоняется красивое лицо. В нашем возрасте замечают только щечки и глаза и мало интересуются всем остальным, а если стремятся сделать какие-нибудь выводы, то их черпают в самом человеке, и это доставляет немало труда.
В этот вечер Дюпрэ начал борьбу со своим непокорным голосом, окончательный бунт которого он уже предчувствовал; но он один это предчувствовал, большая публика этого и не подозревала. Только немногие любители угадывали усталость, скрытую под искусными приемами, и истощение артиста от колоссальных усилий лгать перед самим собой. По-видимому, прекрасная дама, о которой я говорю, была такой ценительницей: послушав несколько минут очень внимательно и не поддавшись обычному очарованию, она энергично отодвинулась в глубину ложи, перестала слушать и начала с лорнетом в руках изучать публику.
Вероятно, она многих знала среди избранной публики этого спектакля. По движению ее лорнета легко было заключить, что молодая женщина могла рассказать многое о молодых людях с самыми громкими именами; она смотрела то на одного, то на другого, без разбора, не выделяя никого своим вниманием, равнодушная ко всем, – и каждый отвечал ей на оказанное внимание улыбкой, или быстрым поклоном, или мимолетным взглядом. Из глубины темных лож и мест оркестра к прекрасной женщине летели другие взоры, пламенные, как вулкан, но их она не замечала. Но когда ее лорнет случайно попадал на дам из настоящего общества, она внезапно принимала такой покорный и жалкий вид, что было больно на нее смотреть. И, наоборот, она с горечью отворачивалась, если по несчастной случайности ее взор падал на красавиц, пользующихся сомнительной известностью и занимающих самые лучшие места в театре в большие дни. Ее спутник (на этот раз у нее был кавалер) был очень красивый молодой человек, наполовину парижанин, сохранивший еще некоторые остатки отцовского состояния, которые он съедал день за днем в этом погибельном городе. Этот начинавший жить молодой человек гордился своей спутницей, достигшей апогея красоты, с удовольствием афишировал свое право собственности на нее и надоедал ей всевозможными знаками внимания, которые так приятны молодой женщине, когда они исходят от милого сердцу любовника, и так неприятны, когда не встречают взаимности… Она его слушала, не слыша, и смотрела на него, не видя… Что он говорил? Она не знала; но она старалась отвечать, и эти бессмысленные слова утомляли ее.
Таким образом, сами того не подозревая, они были не одни в ложе, стоимость которой равнялась полугодичному пропитанию целой семьи. Между ней и ним возник обычный спутник больных душ, уязвленных сердец, изможденных умов: скука, этот Мефистофель заблудших Маргарит, павших Кларисс, всех этих богинь, детей случая, которые бросаются в жизнь без руля и без ветрил.
Она, эта грешница, окруженная обожанием и поклонением молодости, скучала, и эта скука служила ей оправданием, как искупление за скоро преходящее благоденствие. Скука была несчастьем ее жизни. При виде разбитых привязанностей, сознавая необходимость заключать мимолетные связи и переходить от одной любви к другой, – увы! – сама не зная почему, заглушая зарождающееся чувство и расцветающую нежность, она стала равнодушной ко всему, забывала вчерашнюю любовь и думала о сегодняшней любви столько же, сколько и о завтрашней страсти.
Несчастная, она нуждалась в уединении… и всегда была окружена людьми. Она нуждалась в тишине… и воспринимала своим усталым ухом беспрерывно и бесконечно все одни и те же слова. Она хотела спокойствия… ее увлекали на празднества и в толпу. Ей хотелось быть любимой… ей говорили, что она хороша! Так она отдавалась без сопротивления этому беспощадному водовороту! Какая молодость!.. Как понятны становятся слова мадемуазель де Ланкло, которые она произнесла с глубоким вздохом сожаления, достигнув сказочного благополучия, будучи подругой принца Кондэ и мадам Ментенон: «Если бы кто-нибудь предложил мне такую жизнь, я бы умерла от страха и горя».
Опера кончилась, прелестная женщина встала, хотя вечер был еще в полном разгаре. Ждали Буффэ, мадемуазель Дежазе и актеров из Пале-Рояля, не говоря уже о балете, в котором должна была выступать Карлотта, прелестное и грациозное создание, переживающее первые дни восторга и поэзии… Она не хотела дожидаться водевиля; ей хотелось сейчас же уехать домой, хотя остальную публику ожидали еще несколько часов удовольствия под звуки музыки и при свете ярких люстр.
Я видел, как она вышла из ложи и сама накинула на себя пальто на горностаевом меху. Молодой человек, который ее сопровождал в театр, казалось, был недоволен, и так как теперь ему не перед кем было хвастаться этой женщиной, то он и не беспокоился больше о ней. Помню, что я помог ей укутать ее белые плечи, и она посмотрела на меня, не узнавая, с горькой улыбкой, которую перевела потом на молодого человека, расплачивавшегося в это время с портьершей, требуя у нее пять франков сдачи.
– Сдачу оставьте себе, – сказала она портьерше, приветливо кивнув ей головой. Я видел, как она спустилась по большой лестнице с правой стороны, ее белое платье резко выделялось под красным пальто, а шарф, покрывавший голову, был завязан под подбородком, ревнивое кружево падало ей на глаза, но кого это трогало! Эта женщина уже сыграла свою роль, ее рабочий день был окончен, и ей не к чему было думать больше о своей красоте. Наверное, в эту ночь молодой человек не переступил порог ее комнаты…
Должен отметить одну очень похвальную вещь: эта молодая женщина пригоршнями разбрасывала золото и серебро, увлекаемая как своими капризами, так и своей добротой и мало ценя эти печальные деньги, которые ей доставались так тяжело; но вместе с тем она не была виновницей ни разорений, ни карточной игры, ни долгов, не была героиней скандальных историй и дуэлей, которые, наверное, встретились бы на пути других женщин в ее положении. Наоборот, вокруг нее говорили только о ее красоте, о ее победах, о ее хорошем вкусе, о модах, которые она выдумывала и устанавливала. Говоря о ней, никогда не рассказывали об исчезнувших состояниях, тюремных заключениях за долги и изменах, неизбежных спутниках потемок любви. По-видимому, вокруг этой женщины, так рано умершей, создалось какое-то тяготение к сдержанности, к приличию. Она жила особой жизнью даже в том обособленном обществе, к которому она принадлежала, в более чистой и спокойной атмосфере, хотя, конечно, атмосфера, в которой она жила, все губила.
В третий раз я ее встретил на освящении Северной железной дороги, на празднествах, которые Брюссель устраивал Франции, ставшей его соседкой и сотрапезницей. Бельгия собрала на вокзале, этом центральном пункте всех северных железных дорог, все свои богатства: растения из своих оранжерей, цветы из своих садов, бриллианты своих корон. Невероятная смесь всевозможных мундиров и лент, бриллиантов и газовых платьев заполняла место небывалого празднества. Французское пэрство и немецкое дворянство, испанская Бельгия, Фландрия и Голландия, разукрашенные старинными драгоценностями, современными Людовику XIV, представители больших, солидных промышленных фирм, масса изящных парижанок, похожих на бабочек в пчелином улье, слетелись на этот праздник промышленности и путей сообщения, покоренного железа и огня. Здесь беспорядочно были представлены все силы и красоты творения, от дуба до цветка, от каменного угля до аметиста. Среди толпы различных народностей, королей, принцев, артистов, кузнецов и европейских кокоток мы увидели, или, вернее, я увидел эту прелестную женщину, еще более побледневшую, чем раньше, уже сраженную невидимым злом, которое влекло ее к могиле.
Она попала на этот бал, несмотря на свое имя, благодаря своей ослепительной красоте. Она привлекала всеобщее внимание, ей выражали восторг. Льстивый шепот провожал ее на всем пути, и даже те, кто ее знал, склонялись перед ней; как всегда, спокойная и презрительно замкнутая, она принимала эти восторги как нечто должное. Она спокойно ступала по коврам, по которым ступала сама королева. Не один принц останавливался перед ней, и его взгляды легко могла понять любая женщина: я преклоняюсь перед вашей красотой и удаляюсь с сожалением. В этот вечер ее вел под руку новый незнакомец, белокурый, как немец, бесстрастный, как англичанин, изысканно одетый, очень корректный, очень замкнутый; по-видимому, он считал свой поступок проявлением большой смелости, в которой мужчины упрекают себя потом до самой смерти.
Вероятно, поведение этого человека было неприятно впечатлительной особе, которую он вел под руку; она угадывала его своим шестым чувством и удваивала свою надменность; ее чудесный инстинкт подсказывал ей, что чем больше этот человек удивляется своему поступку, тем сильнее должна возрастать ее дерзость и презрение к угрызениям совести этого жалкого парня. Немногие понимали страдания, которые переживала в этот момент она, женщина без имени, которую вел под руку человек без имени; казалось, он подавал сигнал общему неодобрению и всем своим угрожающим поведением ясно выказывал свою беспокойную душу, нерешительное сердце и смущенный ум. Но этот англонемец был жестоко наказан за свою скрытую тревогу; на повороте аллеи, залитой светом, наша парижанка встретила своего друга, непритязательного друга, который получал время от времени кончики ее пальцев для поцелуя и улыбку на ее губах.
– Вы здесь! – воскликнула она. – Дайте мне руку и пойдем танцевать!
И, бросив руку своего официального кавалера, она начала танцевать вальс в два па, полный соблазна, когда его танцуют под музыку Штрауса, так, как его танцуют на берегах немецкого Рейна, его настоящей родины. Она танцевала очаровательно, не особенно быстро, не особенно наклонялась, послушная внутреннему ритму и внешнему темпу, едва касаясь легкой ножкой гладкого пола, мерно подскакивая, не сводя глаз со своего кавалера.
Около них образовался круг, и то одного, то другого касались прелестные волосы, развевавшиеся в такт быстрому вальсу, и легкое платье, пропитанное нежными духами: мало-помалу круг становился все теснее и теснее, другие танцоры останавливались, чтобы посмотреть на них, и само собой случилось, что высокий молодой человек, который привел ее на бал, потерял ее в толпе и тщетно искал ту, которой он с таким отвращением предложил свою руку… Нельзя было найти ни этой женщины, ни ее кавалера.
На другой день после этого праздника она приехала из Брюсселя в Спа прекрасным утром, когда горы, поросшие зеленью, пропускают солнце. В этот час сюда стекаются все счастливые больные, которые стремятся отдохнуть от развлечений прошлой зимы, чтобы лучше подготовиться к развлечениям будущей. В Спа знают только одну лихорадку – бальную, только одну тоску – разлуки, только одно лекарство – болтовню, танцы и музыку и волнения игры вечером, когда укрепления сверкают всеми огнями, когда горное эхо повторяет на тысячи ладов чарующие звуки оркестра. В Спа парижанку приняли с редким вниманием для этой немного дикой деревни, которая охотно уступает Бадену – своему сопернику – красавиц без имени, без мужа и без положения. Все были чрезвычайно удивлены в Спа, когда узнали, что эта молодая женщина серьезно больна, и опечаленные врачи признались, что они редко встречали больше покорности, соединенной с большим мужеством.
Ее очень внимательно, старательно выслушали и после серьезного совещания предписали покой, отдых, сон, тишину, одним словом – все, о чем она мечтала для себя. Услышав эти советы, она улыбнулась, недоверчиво покачав головой, – она знала, что все было возможно, кроме этих счастливых часов, удела только некоторых избранных женщин. Она обещала, однако, слушаться в течение нескольких дней и подчиниться этому спокойному режиму. Но тщетные усилия! Через некоторое время ее видели пьяной и безумно веселой деланым весельем, верхом на лошади, на самых опасных дорожках, удивляющей своим весельем ту самую аллею «Семи часов», которая так недавно ее видела мечтательно читающей в тени деревьев.
Скоро она стала львицей этих прекрасных мест. Она царила на всех празднествах; оживляла балы; она предписывала программу оркестру, а ночью, когда сон принес бы ей так много пользы, она пугала самых бесстрашных игроков грудами золота, которые вырастали перед ней и которые она сразу теряла, равнодушная к выигрышу, как и к проигрышу. Она считала игру придатком своей профессии, средством убивать часы, которые убивали ее жизнь. Несмотря ни на что, у нее оставался еще большой козырь в жестокой жизненной игре, у нее были друзья, хотя обычно эти мрачные связи оставляют после обожания только прах и пыль, суету и ничтожество! И как часто любовник проходит мимо своей возлюбленной, не узнавая ее, и как часто любовница тщетно призывает на помощь!.. Как часто рука, привыкшая к цветам, тщетно просит милостыни и черствого хлеба!..
С нашей героиней этого не было, она пала, не жалуясь, и, упав, нашла помощь, поддержку и покровительство среди страстных обожателей ее лучших дней. Эти люди, которые были соперниками и, может быть, врагами, соединились у изголовья больной, чтобы искупить безумные ночи добродетельными ночами, когда приблизится смерть, разорвется завеса и жертва, лежащая на одре, и ее соучастники поймут наконец правдивость слов: Vae ridentibus! Горе смеющимся! Горе! Иначе говоря, горе пустым радостям, горе несерьезным привязанностям, горе непостоянным страстям, горе юности, заблудившейся на дурных дорогах, ибо придет время, когда придется вернуться обратно и пасть в бездну, неизбежную в двадцать лет.
Она умерла, нежно убаюканная и утешенная бесконечно трогательными словами, бесконечными братскими заботами, у нее не было больше любовников… Никогда у нее не было столько друзей, и вместе с тем она без сожаления расставалась с жизнью. Она знала, что ее ждет, если к ней вернется здоровье, и что придется снова поднести к своим бескровным губам чашу наслаждения, гущи которой она слишком рано вкусила; она умерла молча, еще более сдержанная в смерти, чем была в жизни; после всей роскоши и скандалов хороший вкус подсказал ей желание быть погребенной на рассвете, в уединенном, неизвестном месте, без шума, без хлопот, как честная мать семейства, которая соединяется на этом кладбище со своим мужем, своим отцом, своей матерью и своими детьми, со всем, что она любила.
Однако, помимо ее воли, ее смерть была как бы событием! О ней говорили в течение трех дней – а это много в этом городе пылких страстей и беспрерывных праздников. Через три дня открыли запертую дверь ее дома. Окна, выходившие на бульвар, как раз напротив церкви Св. Магдалины, ее покровительницы, снова впустили воздух и свет в эти стены, где она умерла. Казалось, что молодая женщина снова появится в этом жилище. Не осталось никаких следов смерти ни в складках шелковых занавесей, ни в длинных драпировках необыкновенного оттенка, ни на вышитых коврах, где цветок, казалось, рождался под легкой ногой ребенка.
Все в этих роскошных покоях стояло еще на своих местах. У изголовья скамеечка сохранила отпечаток колен человека, закрывшего ей глаза. Старинные часы, показывавшие время мадам Помпадур и мадам дю Барри, показывали время и теперь; в серебряных канделябрах были вставлены свечи, оправленные для последней беседы; в жардиньерках боролись со смертью розы и выносливый вереск. Они умирали без воды… Их госпожа умерла без счастья и надежды.
Увы! На стенах висели картины Диаца, которого она признала одна из первых как истинного художника весны.
Все еще говорило о ней! Птицы распевали в золоченой клетке; в шкафах Буль, за стеклами виднелись поразительные коллекции: редкие шедевры Севрской фабрики, самые лучшие саксонские рисунки эмали Петито, работы Буше, безделушки. Она любила грациозное, кокетливое, изящное искусство, где порок не лишен ума, где невинность показывает свою наготу; она любила флорентийскую бронзу, эмаль, терракоту, все изощрения вкуса и роскоши упадочного времени. В них она видела эмблему своей красоты и своей жизни. Увы! Она тоже была бесполезным украшением, фантазией, легкомысленной игрушкой, которая ломается при первом ударе, блестящим продуктом умирающего общества, перелетной птицей, быстротечной звездой.
В доме недавно умершей парижской куртизанки Маргариты Готье проводится аукцион, чтобы распродать все ее имущество и оплатить долги. На аукцион приходит мужчина и покупает роман «Манон Леско». Он сам не может объяснить, почему решил купить эту книгу. Листая страницы, он замечает, что книга была подарком куртизанке от Армана Дюваля. Через несколько дней к нему является сам Дюваль, только что вернувшийся в Париж из путешествия. Он просит продать ему эту книгу и рассказывает историю своей любви с Маргаритой.
Увидев как-то раз куртизанку в театре, Арман сразу же влюбляется в нее. Беспечная женщина же только смеялась над ним. Однажды он приходит к ней в гости и узнает, что мадемуазель ведет разгульный образ жизни, невзирая на смертельную болезнь – чахотку. Она много пьет и целые ночи проводит приемы. Он признается Маргарите в любви, и она становится его любовницей. Проходит время, и женщина сама влюбляется в молодого юношу. Она отказывается от своей жизни и переезжает с возлюбленным в деревню. Они ведут размеренную счастливую жизнь, однако скоро Дюваль узнает, что его возлюбленная тайно продает свое имущество, поскольку имеет много долгов. Тогда он решается использовать наследство матери, чтобы покрыть все ее долги, поскольку больше у него ничего нет. Но этому плану не дано осуществиться, поскольку о нем узнает отец Армана. Он приезжает к Маргарите, когда сына не было с ней и просит отказаться от юноши. Только этим она сможет спасти его от разорения и осмеяния в обществе. Маргарита внимает голосу разума и возвращается в столицу. Она вновь становится куртизанкой, что только усугубляет ее болезнь.
Арман решает, что его предали и, чтобы отомстить, находит новую любовницу. Он постоянно приходит с ней в те места, что и Маргарита. В итоге, женщина не выдерживает и уезжает в Англию. Юноша также покидает Париж. В дороге его извещают о смерти Маргариты, но он не успевает ни на похороны, ни на аукцион.
Основная идея романа – показать пошлость общества, которое склоняется только перед богатством и славой, но не склоняется перед любовью.
Московское метро строилось как бомбоубежище на случай войны. После Третьей Мировой войны, в которой использовали ядерное оружие, метро превратилось в единственное место, где можно было жить.
Инспектор полиции Петер Глебски приезжает в отпуск в удалённый горный отель, названный в честь постояльца, разбившегося при восхождении.
В основе романа А. Дюма-сына "Дама с камелиями" лежит истинная история Мари Дюплесси, в которой, камелия играла не последнюю роль. Дюма создал образы Армана и Маргариты, как будто бы возрождая в них самого себя и любимую Мари.
"Мари Дюплесси (фр. Marie Duplessis, 1824 - 5 февраля 1847, Париж) - известная французская куртизанка, любовница Александра Дюма-сына, прообраз главной героини его романа "Дама с камелиями". Популярность Мари была так велика, что она легко могла позволить себе тратить 100000 франков в год (для сравнения, годовая зарплата клерка составляла 1500 франков). Современники описывали Мари как "очень привлекательную молодую женщину с миниатюрной фигурой и обворожительной улыбкой". Не получившая в детстве никакого образования, Мари увлеклась литературой и поэзией, училась музыке, приобрела изящные манеры и слыла самой элегантной женщиной Парижа. Её салон посещали Эжен Сю, Альфред де Мюссе, Роже де Бовуар, Арсен Уссэ. Мари Дюплесси умерла в возрасте 23 лет от туберкулеза (в те времена неизлечимое заболевание)."
Кроме прообраза Маргариты Готье в романе Александра Дюма-сына "Дама с камелиями", образ Мари использовался в опере Джузеппе Верди "Травиата".
Краткое содержание романа или лебретто: "Веселая, циничная, любящая шампанское и драгоценности, мужчин и развлечения, Маргарита Готье знакомится в театре с молодым дворянином Арманом Дювалем и известным светским львом бароном де Варвилем. Арман красив, беден и идеализирует Маргариту, барон же знает ей цену, немолод, некрасив, но очень богат и готов оплачивать все ее прихоти в обмен на радости совместной жизни. Каждый по-своему любит ее… Маргарита делает нелегкий выбор в пользу бедности. Но планам на счастливую семейную жизнь не суждено сбыться - отец Армана в панике умоляет Маргариту оставить сына, не губить карьеру юноши. Влюбленная женщина должна совершить подвиг во имя любви...
Это была выдающаяся красавица, которую знал весь Париж - по букету чудных камелий, без которых она нигде не появлялась. При этом камелии были не всегда одинакового цвета. В течение двадцати пяти дней каждого месяца камелии были белые, а остальные пять дней они были красные- цвета крови, это был знак, что она не была доступна в эти дни для мужчин... Никаких других цветов Маргарита Готье не любила и никогда не носила. Цветущими же камелиями постоянно были убраны все ее комнаты, а особенно будуар.
Такая постоянная страсть к этим цветам заставила ее поставщицу цветов м-м Баржон назвать ее "La dame aux camelias" (дамой с камелиями) - так окрестил ее и весь светский Париж. Прозвище потом перешло и ко всем "светским львицам", увлекающим светскую молодежь.
Цветы эти не покинули Маргариту Готье и после ее смерти. Весь ее гроб был усыпан камелиями и обложен роскошными венками из них. Прелесть и красота этого убранства так подействовала на собравшуюся на похороны многочисленную публику, особенно же на дам, что в продолжение целого года после ее смерти среди богатых парижан даже вошло в моду ездить на Монмартрское кладбище и украшать могилу букетами, венками и цветущими кустами камелий. А один из ее друзей, отсутствовавший во время похорон, написал в ее память стихотворение и возложил ей на могилу, окружив гирляндой из дивных красных камелий.
Когда же это увлечение публики стало понемногу охладевать, то оправившийся от страшного потрясения, произведенного на него предсмертным письмом бедной Маргариты, Арман Дюваль, тот самый юноша, из безнадежной любви к которому она постаралась сократить свою горькую жизнь, покрыл всю ее могилу камелиями. Могила эта была и летом и зимой сплошь усеянна белыми цветами камелий, среди которых виднелась только небольшая белая мраморная плита, на которой было начертано ее имя. Садовнику было строго приказано следить за цветами и, как только какие-либо из них увядали, сейчас же, несмотря ни на какую цену, заменять их свежими...".
Среди постоянных посетителей этой могилы был, как говорят, и сам Александр Дюма-сын, а написанный им трогательный роман произвел такое сильное впечатление на знаменитого итальянского композитора Верди, что он сочинил на его сюжет известную оперу "Травиата", которая и до сих пор является одной из любимейших во всех странах и почти не сходит со сцены.
Большой любительницей и поклонницей камелий была также знаменитая певица Аделина Патти. Сначала она очень увлекалась красными розами и носила их постоянно на голове. Но потом, получив такой громадный успех в "Травиате", изменила розе и осталась верной уже красной камелии. Она не только любила прикалывать ее себе на грудь и украшать ею свою прическу, но являлась всегда в театр с букетом камелий, а все комнаты ее роскошных аппартаментов во время цветения камелий были нередко убраны целыми цветущими деревьями и кустами этого растения.
культура искусство литература проза проза Кроме прообраза Маргариты Готье в романе Александра Дюма-сына "Дама с камелиями", образ Мари использовался в опере Джузеппе Верди "Травиата".
Любой труд, основанный на личных переживаниях, будет ярким, эмоциональным и проникновенным. Но есть одна опасность – не дать эмоциям захлестнуть тебя, не допустить смешения личного и художественного.
“Дама с камелиями” роман, который более тяготеет к драме, как раз основанный на личном чувстве. Александр Дюма сумел найти ту грань, за которую не позволил переступить своей жизни. Известно, что прототипом главной героини книги является Мари Дюплесси, французская куртизанка и любовница автора. История, рассказанная Дюма, по сути, его личная драма, которую он, благодаря своему таланту и неутихающим эмоциям, сумел воплотить на бумаге. Да, в жизни было иначе, не было жертвы, глубочайшей и высокой личности, но основа, то, что толкнуло автор на создание этого произведения все же остается нетронутым. Дюма сумел разглядеть в парижской куртизанке, доброту, открытую душу и, может быть надеялся, что она изменится. Позже, в романе, он произвел это изменение c Маргаритой. Мы знаем кто такая Мари Дюплесси только благодаря искренним чувствам одного из ее любовников, который сделал для нее то, что не смог ни один другой. Он обессмертил ее.
Сам роман построен на истории Армана Дюваля (первые буквы имени и фамилии повторяют инициалы самого Дюма). Рассказывая ее самому Александру, он стремиться еще раз воссоздать образ любимой, которую навсегда потерял. Маргарита Готье (снова говорящее имя маргаритки – маленькие, хрупкие цветы) вначале представлена как самая обычная куртизанка. Она красива, изящна, очень мила, молода и это позволяет ей смотреть на себя как на королеву. Живя в роскоши и имея самых богатых любовников, она не понимает всю печальную неизбежность жизни и свое жалкое положение. Посмеявшись над Арманом она забыла его через несколько секунд, как оного из многих не стоящих ее внимания. Через два года мы видим другую Маргариту. Болезнь помогла ей рано повзрослеть. Имея ясный ум, она начинала осознавать весь ужас своей жизни, но не могла сама выбраться из этой ямы. Не было в ее жизни истинного счастья. Вторая встреча с Арманом, его действия и забота дали Маргарите понять, что есть люди способные к состраданию, и она потянулась к тому единственному, способному ее понять.
Бурное чувство, зародившиеся у двух молодых людей было по сути своей противоположностями одной силы. Арман полюбил в первую очередь ее за красоту, а уже потом за глубокий внутренний мир. Маргарита же искала сочувствия и бескорыстной, чистой любви в океане окружающего ее порока. Встреча с Дювалем помогла ей поверить в любовь. Из этого ясно, что у Армана любовь, по крайней мере, в начале – чувственная, у Маргариты же – духовная. Это нить, путеводная звезда из бездны продажных отношений. Эта любовь была спасением. Та жертва, что Маргарита принесла ради него, ради его семьи ставит ее выше Дюваля. Смог бы он пожертвовать тем же? Я думаю, нет. Эта любовь была высшей, единственным счастьем для нее, но и им она пожертвовала ради любимого. Это ли не вершина духовной близости?
Однажды Маргарита сказала: “Нужно было меньше меня любить или лучше понимать”. Дюваль не смог ее понять. Разрушив самые дорогие, самые светлые минуты своей жизни, предав не только любимого, но и себя, Маргарита каждый день переживала этот разрыв за двоих. Даже в прощальном письме видно, что она горячо любит Армана, но решив сыграть на своем прошлом, она справилась с этой задачей слишком хорошо. В лихорадке чувств, без надежды забыть свою любимую Дюваль решает либо ненавидеть ее, либо простить и полюбить еще больше. Увидев ее, он решает ненавидеть. Обманутый, уязвленный в своем самолюбии, не видя страданий Маргариты, не понимая, что она губит себя, ждет смерти, он ведет себя самым низких образом. На самом деле, Арман тщеславный трус, потерявшей любимую и испугавшейся за себя. Вместо того чтобы прийти к ней и в слезах, криках и мольбах решить все раз и навсегда, признаться в безграничной любви, он делает гадости. А если бы он знал Маргариту, то понял бы, что эта женщина, с ее высокой душой неспособна на бессердечные поступки. Тут, конечно сыграла ее репутация куртизанка, да и влияние отца, которого он безропотно слушал. Но скажите, есть ли преграда у настоящей любви? Может ли человек, по-настоящему любя, вести себя так, как вел Арман? Маргарита пожертвовала собой, своей душой ради него, а он не смог переступить через свое самолюбие ради простого разговора.
Только после смерти Маргариты Арман понял, что за женщину он любил. Все осознав, он не может поверить, что ее больше нет и ему не у кого просить прощения. Сцена на кладбище является началом перерождения Дюваля. После рассказа о Маргарите, после того как он все заново пережил и осознал, он начинает по-другому смотреть на мир. Но то, что он не смог понять такую женщину, он себе уже не простит.
Любовь спасла Маргариту. Да, ее страдания от этого только увеличились, туберкулез прогрессировал, и она умерла до срока. Но то время, самое счастливое время, облагородило ее. Ее добрая душа решила искупить все прошлые грехи, и она согласилась на просьбы отца Армана. Ради любимого, ради его будущего она пожертвовала своим. Эта искупительная жертва подводит некий вывод и делает фразу “Господь больше рад одному раскаявшемуся грешнику, чем ста праведникам” говорящей. Маргарита покаялась, очистилась в первую очередь перед собой. Умирая и зная, что Арман далеко, ее утешали мысли о своем поступке. Если бы она осталась с ним, он бы навсегда разругался с отцом, разрушил свою жизнь и через пять лет, также умирая, она не смогла бы себе этого простить. Ее жизнь была бы напрасной. Но она ушла не простой любовницей или куртизанкой, Маргарита умерла благородной женщиной.
